Маршрут - 21

Молотова Ульяна

Оля выглянула в окно, за которым был виден сад: — Вы столько всего выращиваете!

— Приходится.

Ветвистые яблони с побеленными стволами; пять штук теплиц стеклянных, деревянные конструкции которых давно рассохлись; пустые грядки для картофеля от дома и до самого конца длинного, метров пятьдесят, участка; засаженные грядки с морковью, со свёклой, судя по табличкам, вбитым в землю. Много чего, даже хрен растёт, если это он конечно. В садоводстве Оля была не сильна, как и подруга.

Тоня рассматривала семейные фотографии на полках и увидела одну: лет шестнадцати, в плавательных шортах, добродушный взгляд, широкоплечий, высокий парень на речке со здоровенным карасём в руках.

— Сын мой. Ваня, — Елизавета даже не посмотрела на фото, — С отцом сейчас.

У девочек с языка

непроизвольна сошла одна виноватая фраза: — Извините.

— Всё в порядке, сама начала. Лучше садитесь, рассказывайте. Откуда? Мы, может, на всё Подмосковье одни остались. Извините, правда, только воду могу предложить.

Елизавета выставила на обеденный стол три гранёных стакана, графин с чистой водой. Всё. Больше ничего не было.

Оля недоумевала: — Вы так неделю уже обходитесь?

— Четвёртый год как, каждую весну. Знаете, забавно, никогда верующей не была, а тут пришлось посты соблюдать, — Елизавета искренне засмеялась, — Рассказала бы кому раньше, не поверили бы!

— Чего же смешного? Так и с голоду умереть можно.

— Живая, как видишь, — Елизавета усмехнулась вновь, — Не волнуйся, этой пачки вполне хватит желудок раззадорить на недельку. Не только садом живу. Да и за первые годы многому научилась.

— Чему, например?

— Вот хотите, научу вас… Мхм, — Елизавета осмотрелась по сторонам, — А я вижу у вас головы грязные.

Оля почесала затылок, Тоня стыдливо натянула на себя каску.

— Не переживайте так! В следующий раз, когда костёр жечь будете, золу соберите, побольше, закиньте в банку с тёплой водой и перемешайте. Через дня три сверху будет плавать мыльная жидкость — это щёлок. Захотите помыться, хоть полностью, водой разбавьте и мойтесь без опасения.

Тоня удивилась: — И вы так делаете?

— Жгу я дрова постоянно. Печь большая осталась в старой пристройке, только дымохода с дороги не видно.

— А откуда вы всё это знаете?

— Не просто же так учителем была. Чтобы хорошо учить, нужно самому уметь учиться, а с этим у меня никогда проблем не было. И Ванька в меня пошёл, — Елизавета глубоко вздохнула, вытерла лицо рукой, — Давайте дом сразу покажу, не на холоде же вам спать.

Простенький на самом-то деле. Второй этаж стал чердаком, в смысле все ненужности перекочевали именно туда, а чердак стал крышей, потому что оная по ходу годов протекать стала, а он взамен скопил в себе десяток звенящих вёдер. На первом же были и ухоженная гостиная (тёмная только и, если присмотреться чуть лучше, становилась она и кухней, и обеденной, и игровой — каждому свой угол), и две спальни: большая, в которой, наверное, спала Елизавета, и маленькая, никем не занятая, но тоже прибранная. Пристройка — отдельная комната, ничем внутри не отличающаяся от других, только снаружи неказистой была — с самой обыкновенной деревенской печью внутри. Белая, большая, из кирпича. С потёртостями, в паре мест отлупившимися кусками краски и форма сапог чем-то напоминающая. Как с экрана сошла, со сказочного мультфильма. И спать сверху можно, где теплее всего. Только окон тут не было, лишь двери: в дом и наружу, что изнутри заперта была на толстенную доску.

Елизавета раскрыла один шкафчик и достала много толстых свечей, оттуда же подсвечник и повернулась со всем этим добром к гостьям.

— Вы не против со мной на кладбище сходить?

Девочки переглянулись, дав друг другу понять, что если это немногое, что они могут сделать для одинокой женщины, то нужно согласиться. Оля, как старшая, ответила.

— Конечно нет, давайте сходим.

— Ох, спасибо большое, тут недалеко совсем.

Кладбище посреди леса. Огорожено бетонным забором, окрашенным в чёрный, ворота сорваны с петлей. Обычно такие места на девчонок навевали траур и грусть, но конкретно это было по странному аккуратным для такого времени, будто и не кладбище вовсе, а какой-то музей под открытым небом. Так-то оно так, только музей такой в привычном понимании не для любования служит, а тут много что приковывало внимание. Ограждения серебряного цвета с витиеватыми рисунками другие белые и отмытые. На одних могилах возвеличивались обыкновенные камни с выбитыми зубилом, будто в спешке, нечёткими гравировками, другие, что старые,

гранитные, а на иных хорошо сколоченные кресты — без единого сучка, украшения или неровности, только табличка с информацией об умершем. Помимо этого, участки, где захоронены старики, все поросли кустарниками — за ними точно перестали следить лет десять назад. И вот Елизавета остановилась около пары десятков ухоженных и чистых, что в самом тёмном углу, на них были возложены подснежники. Много подснежников. Единственный цветок, что сейчас можно было найти в этой мешанине грязи и щебня. Она упёрлась руками на одну из многочисленных оградок и тихо заговорила.

— Анечка Острова — отличницей была. А тут вот справа Гришка Морозов — биатлонист, медали на регионе брал. Слева Вася Медведев — тяжелоатлет. Силач наш! Там дальше, Настя Ручкова — писателем хотела стать. А вон там лентяй наш — Илья Жданюк, всегда забывал домашние задания приносить …

Двадцать три могилы. Елизавета замолчала, вытащила из кармана коробок спичек. Выхватила одну, чиркнула разок, та загорелась высоким и ярким жёлтым пламенем: ветер не смел сейчас тревожить его. Вот она зажгла свечу, а затем сжала разгорячённую головёшку указательным и большим пальцами. Сильно сжала и останавливаться не собиралась, впитывая огрубевшей кожей всё тепло, что очень скоро дойдёт и до мяса, и до костей, вызывая адскую боль, которая, однако, неспособна была перебить ту, что живёт глубоко в сердце. Она поставила свечу тепло-белого цвета на холодный и чёрный могильный камень. Достала ещё двадцать две и методично, зажигая их одну от другой, расставила по оставшимся могилам.

Девочки молчали, наблюдая за ней. Елизавета отложила оставшиеся свечи и вновь упёрлась руками в ограждение.

— Они утешили меня тогда, когда Ваня погиб. Все. Помогали, чем могли, навещали. Потом война, отцов отправили на фронт. Ни один так и не вернулся. Затем болезнь… Я осталась их единственным родителем, старалась заменить им всех. Аня была самой стойкой, староста, следила за всеми, а они друг за другом. Я видела каждую смерть, а Аня не сдавалась. Каждый год отсчитываю дни до того самого, когда она ушла, последняя. Третьего Марта. Месяцами проклинала себя, ненавидела, что ничего не смогла сделать, только проводить их. И всё. Лучше бы я захлебнулась в крови, чем мой сын, чем они. Да хоть сотню раз! Вспороли бы мне кишки, расстреляли, пытали, да что угодно!.. Был у нас такой хороший учитель рисования и трудов. Постоянно говорил, что нужно быть искренним, стараться выразить себя, понять другого, дети его очень любили. А я слушала и глубоко внутри злилась, никогда такого не умела. Понять, услышать — да, но, чтобы донести себя, а не школьную программу — редко выходило. Но может, сейчас выйдет, хотя бы словами передать это всё, рассказать. Больше ничего не умею, только учить. Хотела отправиться к ним, к Ване, к мужу, но не смогла. Просто слежу за ними, тут. Немного помогает. Понимаю. Знаю, не единственная, у кого горе. Кто потерял всех. Но от того совсем не легче… Извините.

Она была спокойна, только глядела на колыхающиеся свечные огоньки, украшающие своей мягкой игрой светотени недвижимые каменные плиты. Бегала взглядом от одного к другому и в каждом, наверное, видела что-то своё, потому что выражение её лица каждый раз еле заметно менялось.

Тоня встала рядом, схватила Елизавету за руку, мягко, но уверенно: — Не извиняйтесь. Всем нужно порой, чтобы их услышали.

Елизавета грустно улыбнулась и медленно закивала.

Немного погодя, обратилась Оля: — Извините, но сколько лет вы уже этим занимаетесь?

— Восемь.

Из кустов вышел Кишка. Весь грязный, злой, маршевой походкой и громко мяукавший.

— Ой, это что, кот? Откуда?

Тоня подняла его на ручки и принялась отряхивать: — Он с нами ехал, вы не видели?

— Нет!

— В ящике сидел, вы не заметили его, наверное, он тихий. Хотите погладить?

— Ой, не надо, у меня на них аллергия. Будем в разных комнатах спать, иначе я учихаюсь вся.

Кишка неодобрительно взглянул на Елизавету, задрыгал задними лапами, требуя поставить его на землю, а когда требование было исполнено, побрёл впереди всех. Пушистый рядовой всё время оборачивался на хозяек, вертел порванным ухом и что-то высматривал по кустам.