Март
Шрифт:
Клеточников, щурясь, бочком пробирался между столиками. «Черт возьми, – дернулся Денис, – какая лимонная физиономия. Ну болен, ну чахотка, и, должно быть, действительно противно торчать в доме у Цепного моста, но, однако ж, эта постоянная тревога, пасмурность…»
Они поздоровались. У Клеточникова горячо влажнела рука. Он сел, снял очочки в серебряной оправе, глуховато покашлял.
– Вам нехорошо? – вежливо осведомился Волошин.
Клеточников закраснелся:
– Нет, спасибо, ничего-с.
Стали ужинать. Николай Васильевич ел нехотя, уши у него двигались, и это раздражало Дениса.
В
Судьба «известного арестанта» не слишком-то занимала Дениса. Михайлов недоумевал: кто бы это мог быть? Сошлись на том, что в Алексеевской – не товарищ по «Народной воле». Припоминали, припоминали, ничего не припомнили.
Впрочем, нынче Клеточников не об этом узнике заговорил, но о другом, и Денис, услышав «Гольденберг», тотчас навострил уши.
(Гришу видел Денис в домике «Сухорукова». Потом Гольденберг поехал в Одессу. И больше его не видели и видеть не могли, потому что Гришу дорогой арестовали, посадили в Одесский тюремный замок и начали следствие. Михайлов не делился с Волошиным своими опасениями, выдержит ли Гришка одиночное заключение и угрозу смертной казни, которая ему «полагалась» за убийство губернатора Кропоткина. Но Михайлов всегда спрашивал, не сообщил ли Клеточников чего-нибудь про Гольденберга.)
– Утром мне было велено, – говорил Николай Васильевич, – перебелить экстракты его показаний. Перебелял трижды – для государя, для Лориса и для наследника. Вот-с и запомнил почти слово в слово.
– Да-да, слушаю, Николай Васильевич.
– Делом его занялся прокурор Добржинский, – продолжал Клеточников с какой-то особенной раздумчивостью. – Вам это звук пустой, а у нас он известен безмерной хитростью и – как бы это? – и отсутствием даже намека на юридическую порядочность.
Волошин нетерпеливо пошевелился.
– Пожалуйста, но торопитесь, – сухо заметил Клеточников. – Я хотел бы… Мотивы Гольденберга…
– Какие мотивы?
Клеточников закашлялся, брызгая слюной.
– Выдает? – прошептал Волошин.
– Мне… мне не хотелось бы так. Но, к сожалению, называет имена.
– Какие? Кого?
– Пожалуйста, не торопитесь, – отчужденно повторил Клеточников и опустил глаза. – Понять его надо, вот что. Понять, а потом судить. Вот они там, жандармы… они не хотят понимать, да им и нет нужды, а нам надо. Они все его рассуждения, мотивы то есть, к черту… Так вот. Вы уж слушайте, пожалуйста. В одиночном заключении жизнь, говорят, останавливается, нет больше волнений текущей жизни, и человек сосредоточивается, размышляет.
– Николай Васильевич… – перебил Волошин.
– Хотите слушать – слушайте, – вспыхнул Клегочников. – А не хотите, пусть Петр Иванович. Да-да, Петр Иванович.
Он с расстановкой произнес «Петр Иванович», и Денис опешил: Клеточников не знал Михайлова,
– Извините, Николай Васильевич, – осторожно сказал Волошин, – я вас слушаю. Но… но и меня понять ведь тоже можно?
– Конечно, – смягчился Клеточников. – Вы не сердитесь. Я просто… Если бы речь о шпионе, о филере, то я б не стал. Но тут другое. Ведь это не шпион, тут один из «стаи славных». И вот поэтому я и не хочу сказать. Он начал с того… Он начал защитой товарищей. Говорил, что движут ими не личные выгоды, а глубокие гражданские убеждения, что они хотят полного развития каждой отдельной личности и свободного развития всего народа. Говорил, что спокойно мог бы умереть на виселице, если б его смерть, личная-то его смерть, была искуплением. Но все наши устремления, говорит, приводят к гибели всё новых, все новых, а самым главным деятелем сделается в России… Фролов.
– Фролов? – не понял Денис.
– Палач Фролов, – мрачно пояснил Клеточников. – Да… И вот он, Гольденберг, считает: фракция террористов – на ложном пути, движение будет раздавлено.
Денис, облокотившись о стол, сжимал лицо ладонями. «Трус, негодяй, – думал Денис, – а этот еще нюни разводит, оправдания ищет…»
– И вот тут корень, – запинаясь и будто с самим собою рассуждая, говорил Клеточников, – Он решается… Это, заметьте, когда почти полгода в одиночке, а вокруг так и вьется, так и вьется Добржинский… Решается на новый подвиг самоотвержения… Так, заметьте, и расценил: самоотвержения. И призывает своих товарищей…
– К чему? – Денис все сильнее сжимал запылавшие щеки.
– А к тому, чтобы сложить оружие. Для блага молодежи, для блага родины… знаете, невозможно, ну совершенно невозможно не верить его искренности. В моей-то передаче оно не так, но когда читаешь… Нет, нет! Я знаю толк в почерках. Тут рукой если и нетвердой, если и дрожащей, но рукой водит сама искренность, тут кровь, чистая слеза угадывается. Тут такое… – Голос у Клеточникова пресекся, его опять ударил кашель.
Денис залпом выпил водки.
– Он говорит… – Клеточников трудно дышал. – Он считает своим высшим долгом доказать правительству, что фракция террористов не так страшна, что правительство может избрать иные средства борьбы, не казни, которые лишь производят тяжелое впечатление и ведут к барьеру новых. Вот они, его мысли. Понимаете?
– Я только одно понимаю… – медленно и злобно сказал Денис.
– Нет, нет, не надо, – заспешил Клеточников, – не надо так. И потом… Забыл! Совсем забыл! В камеру к нему посадили еще одного, и Гольденберг ему доверился, а тот…
– Дурак! – ахнул Денис. – Еще и дурак к тому же.
– А Добржинский знаете что? – Николай Васильевич сплел испачканные чернилами пальцы. – Добржинский-то успел убедить его в важности борьбы с террором и в том, что исполнит, непременно исполнит просьбу Гольденберга, чтобы ни один волос не упал с головы его товарищей.
– Боже мой, боже мой, – чуть не простонал Денис, – и на такую мякину клюют!.. Но кого же, Николай Васильевич?.. Я все понял, все заметил. Спасибо. Но кого же он?
– Себя первого. И про Харьков, как Кропоткина убил, и про подкоп в Москве. Об этом подробно: всех, кто был.