Март
Шрифт:
Мысли Клеточникова вернулись к Третьему отделению, но не к службе в агентурной части, не к тем делам, которые ему приходилось вести в доме у Цепного моста, а к той загадке, которую он тщился разгадать: к натуре среднего жандармского чиновника, к тем, кто не лучше и не плоше простого обывателя, но творит душегубство, мерзость из мерзостей.
Еще не было ни «Народной воли», ни «Черного передела», а была единая «Земля и воля», когда Николай Васильевич приехал в Петербург. Он поселился близ Невского, в меблированных комнатах мадам Кутузовой. У Кутузовой квартировали студенты и курсистки. Народ бойкий, исполненный сил, на язык острый. В меблирашках то и дело устраивались вечеринки, чаепития, сходки, можно было слышать не только пылких оракулов с румянцем во всю щеку, но и какую-нибудь наивную девицу, которая говорила со слезами, что «революция умерла». И тогда оракулы махали
Время от времени кто-нибудь из постояльцев исчезал. Потом оказией аукался из «мест не столь отдаленных». Подозрение падало на хозяйку, ползал слушок о ее связях с жандармами, но толком никто ничего не знал.
Нередким гостем в меблирашках был Петр Иванович… Да, по сей день он остался для Клеточникова Петром Ивановичем, хотя теперь, после признаний Гольденберга, можно поклясться, что Петр Иванович – Александр Дмитриевич. Александр Дмитриевич Михайлов. Он и приметил благосклонность мадам к застенчивому Клеточникову и, улучив время, с доверительным прямодушием попросил Николая Васильевича выяснить, не шпионка ль почтеннейшая г-жа Кутузова. Клеточников согласился, хотя и но представлял, каким манером выведать подноготную Кутузовой. Тогда-то и повелось: в «дурака» с хозяйкой, «пулька» с ее знакомыми, а они-то и оказались важными птицами из Третьего отделения.
Михайлов не сразу решился предложить Клеточникову втереться в эту славную компанию. Далеко залетел в своих проектах Александр Дмитриевич, так далеко, что и не снилось никому из революционеров. Но не решался открыться Клеточникову, понимал ведь, что это все равно как живого замуровать. А потом все же решился. Клеточникова словно громом поразило. Отнекивался он не день и не два, хоть и сознавал, что значило социалистам заиметь «глаза и уши» в Третьем отделении. Николай Васильевич не очень-то разбирался в программах, но он очень хорошо видел, что такие, как Петр Иванович, отрешены ото всего личного, самые честные из всех, кого он знал, и ему казалось бессовестным не помочь таким людям. Но главное – помощи просил Петр Иванович. Никогда в жизни Николай Васильевич ни к одному человеку не привязывался так быстро и с такой искренней горячностью, как к Михайлову. Тут было не только восхищение деловитым спокойствием и скромностью, с какими Михайлов делал дело, тут было еще и безоглядное к нему доверие.
Уступая и соблазняясь, Клеточников предъявил ультиматум: ежели в Третьем отделении (будь оно трижды проклято) потребуют хоть воробьиного предательства – тотчас в отставку! Михайлов, естественно, не перечил.
Тогда-то, за ужином у мадам Кутузовой, отвечая помощнику начальника агентурной части, Николай Васильевич и назвал гимназического приятеля Ребикова.
Приятеля, конечно, упредил заранее. Студент на радостях заладошил: «Браво, Коля! Браво! Валяй, брат, следи вовсю!» Дело-то объяснялось просто: на Ребикове выпускные университетские экзамены висели как жернова, а ему, поднадзорному, со дня на день угрожала административная ссылка. «Слежка» Клеточникова пришлась очень кстати, можно было оттянуть полицейскую кару и свалить экзамены. А потом хоть Кола, хоть Мезень, хоть чертовы рога. Ребиков с превеликой охотой взялся сочинять доносы на… Ребикова. Николаю Васильевичу оставалось перебелять их и относить благодетельнице Анне Петровне для своеручной передачи г-ну Гусеву.
Надо отдать должное студенту, его доносы, хоть и не сильно, но все ж интриговали Третье отделение, никому, однако, не причиняя вреда вследствие своей пустопорожней многозначительности. Короче, управились блистательно: каллиграфия Клеточникова была замечена, а Ребикова не тронули, дабы не возбуждать подозрений на Клеточникова.
О, никогда ему не позабыть первый день секретарства в агентурной части! Воображение рисовало «круги ада» – увидел обычные канцелярские комнаты, пахнущие навощенным паркетом, мундирным сукном, клейстером и писчей бумагой. Воображение рисовало изощренных в мерзостях иезуитов – увидел ординарных чиновников, скучливо исполняющих свои «прямые» обязанности. Ничего страшного не обнаруживалось в самом страшном учреждении империи. Текла обыденщина, мирная, прозаическая. Будто скрип этих перьев не предварял скрип виселицы. Будто капли сургуча не превращались в капли крови. Будто звону ключей несгораемых ящиков не вторило бряканье ключей несгораемых казематов. Будто шаги от одного кабинета до другого не ложились потом этапными верстами.
К обыденности ужаса Клеточников не мог притерпеться. Но все искупалось тайной гордостью: равного ему не бывало прежде, не было и теперь.
Впрочем, все ли искупалось? Как не позабыть первый
У молодых людей ожидался обыск: двум десяткам молодых людей предстояли крупные неприятности. Списки с именами и адресами писал Николай Васильевич, копию отдал Михайлову. И оба радовались удачливому почину.
А потом бравада ничего не знавших универсантов: «Пожалте, господа жандармы, ищите на здоровье, давно поджидаем-с!» И в результате страшнейший переполох в Третьем отделении: кто-то известил крамольников… Ах, не очень-то жаль доносчицу. Поделом! Другое мучительно встало перед ним: если хочешь сохраниться в недрах Третьего отделения воленс-ноленс не можешь вызволять всех. Ты обязан вызволять избранных, самых ценных для революции. Так говорил Петр Иванович. И Михайлов был прав, совершенно прав. Но в общей-то правоте, в этой вот целесообразности крылась какая-то неправота. Не ты решаешь, кого предупреждать, – Исполнительный комитет. Выходит, в конспиративной практике ты такой же исполнитель, младший секретарь, как и в Третьем отделении? Ну, ну, полноте, Николай Васильевич, это уж казуистика. И все-таки горько. И еще вот что: Михайлов держит его в стороне от организации. Пусть необходимость, пусть совокупность обстоятельств, пусть возможность катастроф, как с Гольденбергом, но ведь надо ж подумать и о нем. Надо подумать о том, что его изводит одиночество, а порою чудится какая-то мистификация… Получилось так, что Кириллов и Гусев принимают его за чистую монету, а вот Михайлов с товарищами «наводили справки»… (На рождество Клеточников получил поздравление от ялтинского присяжного поверенного и понял из письма, что кто-то расспрашивал о нем в Крыму.) И в довершение всего Михайлов перестал с ним видеться. А этот молодой человек, похожий на офицера, ух какой жесткий, какой несимпатичный. Вот хотя бы тогда, в ресторане Пассажа. Разве он, Клеточников, хотел оправдать покаяние Гольденберга? Нет, он хотел объяснить это покаяние. Понять и объяснить. И не затем, чтобы простить Гольденберга… А этот, похожий на офицера, этот здоровяк, знает только черное и белое, и никаких оттенков. Таким все проще, все легче, и жить, и умереть…
И он поймал в себе почти радость, почти удовольствие оттого, что болезнь помешала его свиданию с Волошиным.
Но на этот раз в трактире дожидался не Денис, а Михайлов. Клеточников был аккуратистом не только в канцелярии, и его отсутствие встревожило Михайлова.
Заявиться на Колокольную улицу? Однако до сих пор никто из нелегальных у Клеточникова не показывался.
Михайлов несколько дней прогуливался по Пантелеймоновской. Видел, как из железных ворот, что почти напротив старинной церкви, из ворот Третьего отделения выходили чиновники. Клеточникова среди них не было.
В четверг, в десятом часу вечера, Александр Дмитриевич поехал на Колокольную.
В подворотне углового дома он едва не налетел на долговязого малого. «Pardon», – буркнул Михайлов, и тотчас ему стукнуло в голову, что он уже где-то видел долговязого.
Взбежав во второй этаж, Михайлов мгновение помедлил и спустился вниз. Малый торчал на прежнем месте. Михайлов, бормоча: «Фу ты черт, ошибся…» – вышел на улицу и тут вспомнил, что этот – один из филеров Кириллова.
Гулял сырой предвесенний ветер. Лепил мокрый, хлопьями, снег-слепняк. Фонари уже зажгли. Долговязый не высовывался из подворотни. «Засада… взяли», – застучало в голове Михайлова, и он спрятался в подъезде какого-то дома, потянулся за папиросами, но тут увидел, как долговязый – нырком из подворотни – увязался за господином в енотовой шубейке. «Енот» огруз хмельным, ноги его не слушались. «Ишь, вавилоны-то пишет», – неосуждающе подумал Михайлов и, наискось перебежав Колокольную, опять вошел в угловой дом, зачастил по лестничным ступенькам.
– Вы?.. Вы? – в радостном испуге повторял Николай Васильевич. – Вот славно. Славно… А хорошо, не раньше… Гость у меня сидел. Ерофейничал, да-с…
– Вижу, вижу, – усмехнулся Михайлов, отставляя порожнюю бутылку. – Но вот задача, Николай Васильевич…
– Ах! – молвил Клеточников, выслушав Михайлова и плотнее кутаясь в плед. – Ну, я так думаю, Александр Дмитриевич. Помните, говорил о подозрениях Кириллова? Помните? Так вот он, думаю, теперь за этим самым Чернышевым и присматривает.
– Угу… Понимаю. Очень может быть, очень может быть. Так, так… А скажите, Николай Васильевич, этот… как его?.. Угу, Чернышев. Он что же? Он это часто к вам?