Марта и полтора убийства
Шрифт:
Она замолкает и смотрит в огонь остановившимся взглядом.
– И о чем ты думаешь? – спрашиваю я.
– Я думаю, – продолжает Варвара, пьяно колыхнувшись, – я думаю так: «Сегодня папа не умрет, сегодня мама не умрет, сегодня бабушка не умрет, сегодня Амадей не умрет, сегодня котя наш, Рыжик, не умрет, сегодня я не умру». Хочешь сушку?
Домой я сегодня ухожу раньше всех, если не считать исчезнувших неизвестно куда Петра и Леонида. Мне тоскливо, от водки меня подташнивает.
Утром вижу лежащую рядом Нику – мы спим вместе на большой кровати. Ника лежит лицом вверх, приоткрыв рот, и похрапывает. Вокруг глаз у нее расплылась тушь, как будто Ника измазалась золой костра. Я встаю, натягиваю купальник, спускаюсь по лестнице. В доме тихо, мама еще спит. Иду на реку, берег пустой, утром здесь редко кто купается. Выхожу на мостки, они заляпаны следами чьих-то грязных сапог или ботинок. «Здесь кого-то убили», – почему-то мелькает у меня в голове. Я отгоняю эту мысль как совершенно бессмысленную и ныряю в холодную воду.
Воскресенье, 17 июля
Мама на кухне жует бутерброд и натягивает пиджак.
– Ты опять? – спрашиваю. – Сегодня же воскресенье.
– Некоторые работают и по воскресеньям, – отвечает мама, стряхивая крошки с пиджака. – И собеседования проводят в воскресенье.
– Опять три? – говорю я.
– Нет, только одно, – неестественно веселым тоном отвечает мама, заваривая в кружке пакетик зеленого чая.
– И куда?
– В музей.
– Музей чего? – спрашиваю я.
– Ай! – вскрикивает мама. Она перелила кипятка, и на столе теперь лужа. – Музей какой-то хренотени, чего-чего! – восклицает она в сердцах.
Я беру тряпку и вытираю лужу.
– Спасибо, – бурчит мама. – Музей Москвы. Пиар-отдел. Пресс-релизы сочинять.
Я понятия не имею, нормальная это работа или не очень, поэтому решаю ничего не говорить, чтобы не нарваться на мамино раздражение. Молча делаю себе бутерброд и заливаю кипятком свой пакетик черного чая (зеленый терпеть не могу). Мама некоторое время молча прихлебывает из чашки и хмуро смотрит в одну точку. Потом встряхивает головой:
– Твоя Ника долго еще тут будет? – спрашивает она негромко.
Я теряюсь от этого вопроса и неуверенно отвечаю, что мы это еще не обсуждали.
– Она со мной даже не здоровается, – недовольно говорит мама.
– Не здоровается? – удивляюсь я.
Начинаю вспоминать, когда я последний раз видела маму и Нику здоровающихся друг с другом, и не могу вспомнить. Может, и не здоровается.
– Она тебя немного побаивается, – говорю я. – Вид у тебя иногда пугающий.
Последнюю фразу я произношу с улыбкой – это должна быть шутка. Но мама серьезно отвечает:
– Побаивается? И правильно делает. Она мне не нравится.
– Почему? –
– Она плебейка, понимаешь? – говорит мама и, допив чашку, ставит ее в раковину. – Все, я побежала. Люблю тебя.
Я слышу ее удаляющиеся шаги – по дорожке, у ворот, по гравию на улице. Потом шаги затихают, я сижу в тишине над своим черным чаем. Плебейка – это, кажется, означает, что человек невоспитанный и плохо образованный. Слово противное. Только противные люди такие слова про других говорят. А тут моя собственная мама. Ну и ну. И что с этим делать? Совершенно непонятно.
Я сижу, сижу, чай остыл. С чердака, облокотясь о перила, сползает Ника. Волосы у нее похожи на разворошенный стог сена. Вокруг глаз черные разводы.
– Енот! – восклицаю я и прыскаю со смеху.
– Чего? – устало переспрашивает Ника, потирая кулаками сморщенную мордочку.
– Ты енот, погляди на себя в зеркало!
Она подходит на неверных ногах к висящему на стене зеркалу, смотрит в него и начинает смеяться.
– Иди умойся, я пока чайник поставлю, – говорю я ей добродушно.
Про мамины слова я уже забыла.
Днем на реке вновь повернуться негде. Папам и мамам только завтра на работу, и они спешат накупаться до посинения вместе со своими мальками. Мы с Никой ныряем, но мало и вяло, нас обеих гнетет легкое похмелье. Приходит четверка рабочих и с ними долговязый Максим. Как и рабочие, плавок он не имеет, купается прямо в джинсовых шортах. Максим неловко разбегается и летит кривым солдатиком в воду, согнув острые колени и растопырив руки. Выныривает, широко разинув рот, и кричит в восторге Рустаму:
– Ледяная!
Рустам, близоруко щурясь, подходит к лесенке и спускает вниз одну ногу, нашаривая ступеньку.
Плавает Максим лучше, чем прыгает, – кролем, ровно и быстро, с сильными красивыми гребками.
– Ничего так, – замечает Ника.
Вылезши из воды, Максим направляется к нам, здоровается. Встает немного на расстоянии – вроде бы и не рядом, чтобы не навязываться, но достаточно близко, чтобы вступить в разговор, если мы пожелаем его начать.
– У тебя что, плавок нет? – начинаю я.
Максим переступает с ноги на ногу, перемещаясь таким образом немного ближе к нам:
– Есть, но они дебильные.
Мне нравится его честность – мог бы сказать, что забыл в Москве.
– А что это за история с номерами? – спрашивает Максим. – Сархад сегодня рассказал, я ничего не понял.
Переглянувшись, мы с Никой отступаем немного назад, подальше от купальщиков, и делаем Максиму знак, чтобы он попятился вместе с нами. Понизив голос, рассказываем ему о противозаконных занятиях Петра и Леонида. Максим удивленно присвистывает.