Марта и полтора убийства

Варденбург Дарья

* * *

Спустя всего лишь час (спиридоновское расследование долго не продлилось, хотя Полуханов и просил снять с номерных знаков отпечатки пальцев) мы с Никой и Сеней сидим на лужайке перед нашим домом и выстригаем колтуны у Чубакки. С Чубаккой мы познакомились неделю назад – он трусил, повесив голову, по улице, и свалявшиеся от грязи колбаски длинной серой шерсти мотались из стороны в сторону как дреды. Ника бросилась к нему первая. Накормила маминым паштетом (хорошо, что мама в это время была за сто семьдесят

километров на собеседовании) и потащила к нам мыться. Чубакка оказался добрейшим псом, который послушно стоял под шлангом и не возражал против шампуня и расчески. Когда мы его отмыли, он стал скорее белым, чем серым, и был бы совсем красавцем, если бы не ужасная худоба. Остаться жить у нас он не захотел (может, и к лучшему, мама бы вряд ли обрадовалась), ночевал всегда в поле или у помойки, но регулярно заходил к нам поесть. Чубаккой его прозвал Сеня. Хотя наш Чубакка на того Чубакку мало походил, разве что носы у них были похожи.

– Чуба, – говорит Ника псу, – ты вроде потолстел немного?

И тыкает его пальцем в бок.

– Он кур у Каспаряна таскает, – харкнув и сплюнув, сообщает Сеня.

– Сень, хорош харкать, – делаю я замечание.

– Так я ж в траву! Чо такова-та?

– Сеня, мы это уже обсуждали, – нудю я, как училка. – Еще раз тут харкни, и будем Чубакку без тебя стричь.

Сеня нахохливается, как январский воробей, и затихает. Какое-то время мы все молчим, слышны только пощелкивание ножниц и вздохи терпеливо сносящего стрижку Чубакки.

– А с чего Каспарян взял, что это Чубакка, а не лиса какая-нибудь? – спрашивает Ника.

– Он его видел, – коротко отвечает Сеня.

* * *

В полдень я готовлю макароны – запекаю их с помидорами, петрушкой и яйцом, – а Ника валяется на полу кухни, гоняет туда-сюда чаты и ленты в телефоне и по обыкновению комментирует.

– Лусинэ твоя видала, что пишет? В губы поцеловались. Тоже мне событие. Ей двенадцать лет, что ли?

– Тебе обязательно на полу лежать? Не помню, когда мы его мыли, – ворчу я. Мне не нравится, когда Ника с таким пренебрежением говорит о Лус.

– Мне обязательно на полу лежать, – отвечает Ника, – у меня ско-ли-оз, искривление позвоночника, спинка бо-бо.

Я ничего не отвечаю, Ника что-то мурлычет, потом говорит:

– Лусинэ спрашивает, что там с Денисом. Что ей написать?

– Напиши ей, что не отвечает, – говорю я.

Пауза, потом Ника докладывает:

– Лусинэ пишет, что будет за него молиться. Не, ей точно двенадцать лет.

– Пусть молится, – отвечаю я. – А ты сама Денису не писала разве? Я думала, он тебе нравится.

– Ну-у-у, – неопределенно тянет Ника, потом выпаливает: – Тиша новое выложил, глянь!

Она вскакивает и сует мне под нос телефон. Там сегодняшняя съемка, как две капли воды похожая на все предыдущие: Амадей на своем акробатическом велосипедике с маленькими колесами и низким седлом разгоняется, подпрыгивает, перелетает через положенные

друг на друга четыре покрышки и падает при приземлении. На пятый раз у него получается не упасть, и в кадр вбегает радостно визжащая Варвара.

Ника смеется и начинает набирать комментарий.

– Как у вас с Тишей, все круто? – спрашиваю я.

– Да-а-а, – тянет она, не отрываясь от телефона.

– И как он, добрый? – не отстаю я.

– Угу, – кивает Ника, продолжая набирать.

– Веселый?

– Угу.

– Заботливый?

– Ну, вроде.

– Секси?

– Ну-у-у…

– Ты что там, роман пишешь?

– «Анну Каренину»!

Ника отрывает, наконец, взгляд от экрана и начинает ржать как лошадь. Я хохочу вместе с ней – уж очень смешно она гогочет.

– Сегодня почитаем? – спрашивает она меня, отсмеявшись.

Иногда по ночам, возвратившись домой, мы не сразу засыпаем, а лежим и читаем друг другу по очереди вслух «Анну Каренину». На чердаке, где мы ночуем, полно старых книг. Не знаю, как так получилось, но мы выбрали эту. Честно говоря, я не хочу ее дочитывать – и я, и Ника знаем, что в конце Анна должна броситься под поезд. Утешает то, что читаем мы медленно и лето может кончиться раньше «Карениной».

Или мы просто-напросто остановимся, как только нам перестанет быть весело.

* * *

Обедаем мы в саду за деревянным столом – так вкуснее. За забором упражняются Илона и Карабас. Карабас играет на контрабасе (его потому так и прозвали: контрабас-карабас), а Илона на флейте. Время от времени слышен голос их мамы:

– Еще раз! Внимательнее! Лева, спишь!

Лева – это Карабас. Они с Илоной похожи на своего папу – оба невысокие, округлые, близорукие, кудрявые и тихие. Мама у них, напротив, громогласная каланча с острым зрением и прямыми короткими волосами, которые она красит в черный.

Ника выхватывает у меня вилку и начинает двумя вилками, своей и моей, выбивать по столу барабанную дробь. При этом она трясет шевелюрой и корчит рожи, как барабанщик рок-группы. Мама Илоны и Карабаса в паузах между упражнениями наверняка слышит этот шум, но на провокацию не ведется и продолжает как ни в чем не бывало:

– Еще раз! Я сегодня вами недовольна! Лева, проснулся!

Ника переходит к тарелкам и со всей дури лупит вилкой по своей. Тарелка со звоном разбивается. Макарон в ней уже не было, но все равно обидно.

– Ой, извиняюсь, – смущенно бормочет Ника, положив вилки на стол.

– Правильно говорить «извини меня, пожалуйста», – шиплю я сердито.

Это была любимая мамина тарелка. Ну, одна из трех любимых.

– Извини меня, пожалуйста, – повторяет Ника. Вид у нее растерянный.

– Ладно, все окей, – улыбаюсь я немного криво. – К счастью.

За забором мама Илоны и Карабаса наверняка празднует победу над Никиным барабаном – барабана не слыхать, а контрабас и флейта продолжают свои упражнения.