Мартин Иден. Рассказы

Лондон Джек

— Если вы не оставите мою сестру в покое, я позову полицейского, — пригрозил Норман. — Она не желает с вами разговаривать; ваша назойливость — оскорбление для нее.

— Если вы будете настаивать на своем, вам на самом деле придется позвать полицейского; тогда ваше имя попадет в газеты, — со злостью ответил Мартин. — А теперь потрудитесь мне не мешать и, если хотите, зовите вашего полицейского. Я хочу поговорить с Рут.

— Я хочу услышать все от вас самой, — сказал он ей.

Она была бледна и дрожала, но взяла себя в руки и вопросительно посмотрела на него.

— Ответ на вопрос, который я задал вам в письме, — подсказал ей Мартин.

Норман жестом выразил свое

нетерпение, но Мартин взглядом остановил его.

Рут покачала головой.

— Вы действовали по собственному желанию? — спросил он.

— Да.

Она говорила тихим, твердым голосом, взвешивая каждое слово.

— Это мое собственное желание. Вы так опозорили меня, что мне стыдно встречаться с друзьями. Они все говорят обо мне, я знаю это. Вот все, что я могу вам сказать. Вы сделали меня очень несчастной, и я больше не хочу с вами видеться.

— Друзья! Сплетни! Газетное вранье! Неужели подобные вещи могут оказаться сильнее любви? Я могу только думать, что вы меня никогда не любили.

Яркий румянец покрыл ее бледное лицо.

— После всего, что было? — тихо сказала она. — Мартин, вы сами не знаете, что вы говорите. Я не настолько легкомысленна.

— Вы видите, она не хочет иметь с вами ничего общего, — заявил Норман.

И они пошли дальше.

Мартин посторонился, чтобы дать им пройти, бессознательно шаря в кармане пальто в поисках табака и коричневой бумаги, которых там не было.

До Северного Окленда было далеко, но, только поднимаясь по лестнице и входя в свою комнату, он сообразил, что прошел пешком все расстояние. Вдруг он заметил, что сидит на кровати и глядит вокруг, словно только что проснувшийся лунатик. Он заметил свою рукопись, лежавшую на столе, придвинул стул и взялся за перо. Его натура логически требовала законченности. А тут что-то недоделанное. Работа была отложена ради чего-то другого. Теперь, раз то, другое, было кончено, ему нужно было посвятить себя этой работе, пока она не будет доведена до конца. Что он будет делать дальше, этого он не знал. Он только сознавал, что в его жизни наступил перелом. Один период его жизни пришел к концу, и он округлял, заканчивал его, как рабочий заканчивает свою работу. Будущим он не интересовался. Все равно, рано или поздно он узнает, что ему уготовлено. Какова бы ни оказалась его судьба, ему было все равно. Все решительно казалось ему безразличным.

Пять дней он проработал над рассказом «Запоздалый», нигде не бывая, никого не видя и почти не принимая пищи. На утро шестого дня почтальон принес ему тоненькое письмо от издателя «Парфенона». Мартин с первого взгляда понял, что «Эфемерида» принята. «Мы показали поэму мистеру Картрайту Брюсу, — писал издатель, — и он дал о ней такой лестный отзыв, что мы не можем выпустить ее из рук. В доказательство того, что мы действительно желаем напечатать поэму, разрешите Вам сказать, что мы поместим ее в августовский номер, так как июльский уже набран. Не откажите передать нашу признательность мистеру Бриссендену и прислать нам с обратной почтой его фотографию и биографические сведения о нем. Если предложенный нами гонорар недостаточен, протелеграфируйте нам немедленно и скажите, какую цену Вы считаете приемлемой».

Предложенный издательством гонорар равнялся тремстам пятидесяти долларам. Поэтому Мартин решил, что не стоит телеграфировать. Кроме того, надо было еще получить согласие Бриссендена. Итак, он, Мартин, в конце концов оказался прав. Нашелся редактор журнала, который мог оценить настоящую поэзию. Гонорар был отличный, даже для шедевра. Что же касалось мистера Картрайта Брюса, то это был единственный критик, мнение которого Бриссенден уважал, и Мартину это было известно.

Сидя

в трамвае и наблюдая за мелькавшими мимо него домами и перекрестками, Мартин почувствовал сожаление, что успех его друга и его собственная знаменательная победа так мало его радуют. Его убеждение, что талантливое произведение будет оценено и напечатано журналами, оправдалось: ведь единственный во всей стране настоящий хороший критик дал благоприятный отзыв о поэме. Но у него уже не было прежнего энтузиазма. Ему просто хотелось повидаться с Бриссенденом больше, чем сообщить ему радостную новость. Письмо из редакции «Парфенона» напомнило ему, что он в течение последних пяти дней, проведенных в работе, ни разу не справился о Бриссендене и даже ни разу не вспомнил о нем. Впервые Мартин понял, что он все это время жил в каком-то тумане, и ему стало стыдно, что он забыл друга. Но даже это чувство стыда не было особенно острым и не жгло его. Он оставался глух ко всем душевным переживаниям, за исключением тех, которые волновали его как художника, пока он писал свой рассказ. Что же касалось всего прочего, то он относился к нему как человек, находящийся в трансе. В сущности, это состояние продолжалось и теперь.

Вся эта жизнь за окнами мчавшего его трамвая казалась ему далекой, нереальной. Упади ему на голову колокольня, мимо которой он только что проехал, и рассыпься она тут же в прах, он и то не поразился бы и не особенно поинтересовался бы этим случаем.

В гостинице он быстро поднялся к Бриссендену в номер и так же быстро опять спустился оттуда. В номере никого не было. Все вещи Бриссендена исчезли.

— Не оставил ли мистер Бриссенден своего адреса? — спросил он в конторе отеля.

Служащий с удивлением посмотрел на него.

— Разве вы не слыхали? — спросил он.

Мартин покачал головой.

— Неужели? Газеты были полны этим. Его нашли мертвым. Покончил с собой. Выстрелил себе в висок.

— Его уже похоронили?

Мартину казалось, что вопрос этот задал не он, а чей-то чужой голос, откуда-то издалека.

— Нет. После дознания тело было отправлено морем на Восток, по поручению его родных.

— Надо признать, они не теряли времени, — заметил Мартин.

— Ну как сказать. Ведь это случилось пять дней тому назад.

— Пять дней?

— Да, пять дней.

— Вот как, — сказал Мартин и вышел.

На углу он зашел на телеграф и сообщил в редакцию «Парфенона», что поэму можно печатать. У него в кармане было всего пять центов на трамвай, и телеграмму пришлось послать с уплатой за счет получателя.

Вернувшись домой, он снова принялся писать. Дни проходили за днями, ночи за ночами, а он все сидел за столом и писал. Он никуда не ходил, кроме ломбарда, и вообще сидел дома без воздуха и движения; когда он бывал голоден и у него имелась кое-какая провизия, он аккуратно обедал, но при этом так же спокойно обходился без еды, когда ее не было.

Хотя вся фабула была заранее подробно обдумана, ему тем не менее пришла в голову идея о новом вступлении, которое усиливало впечатление от рассказа, но зато удлиняло его на двадцать тысяч слов. Собственно говоря, его ничто не принуждало так тщательно шлифовать свое произведение, но выработанные им самим правила заставляли его добиваться совершенства. Он продолжал работать, словно в тумане, пребывая в каком-то странном отчуждении от окружающего его внешнего мира, словно он был призраком, очутившимся среди привычных атрибутов своей прежней, посвященной писанию жизни. Он вспомнил чьи-то слова, что привидение есть не что иное, как дух умершего человека, который сам не понял этого. И он задавал себе вопрос: а не умер ли и он на самом деле и сам того не замечает?