Мартин Иден. Рассказы
Шрифт:
Прочитав на другой день утреннюю газету, Мартин узнал очень много нового о себе. «Мы — заклятые враги общества, — таковы были якобы его собственные слова, сказанные им во время интервью. — Нет, мы не анархисты, мы социалисты». Когда репортер заметил, что между обоими учениями разница не так уж велика, Мартин будто бы пожал плечами в знак молчаливого согласия. Лицо у него, оказывается, асимметричное и носившее все признаки вырождения. Особенно же бросались в глаза его чисто разбойничьи руки и огненный блеск налитых кровью глаз.
Мартин также узнал, что каждый вечер он выступает перед рабочими в парке городской ратуши и что из всех анархистов и агитаторов, которые там занимаются разжиганием страстей, он привлекает наибольшее количество слушателей и произносит наиболее революционные речи. Репортеришка яркими красками обрисовал картину его бедной маленькой
Репортер развил большую деятельность. Он разузнал, кто родственники Мартина, и пронюхал про его семейные дела; ему удалось сделать снимок бакалейной лавки Хиггинботама и самого Бернарда Хиггинботама, стоящего у входа. Бакалейщик был изображен как умный и почтенный деловой человек, одинаково не переносивший как социалистических взглядов своего шурина, так и его самого; по его мнению, Мартин был ленивым, ни на что не годным малым, не желавшим поступать на службу, которая ему предлагалась; Хиггинботам не удивился бы, если бы его шурин кончил тюрьмой. Репортер интервьюировал также и Германа Шмидта, мужа Мэриен. Этот последний назвал Мартина позором семьи и отрекся от него. «Он попробовал было жить на мой счет, но я быстро положил этому конец, — будто бы заявил Шмидт репортеру. — Он больше у меня не бывает. Человек, не желающий работать, никуда не годен. Таково мое мнение».
На этот раз Мартин действительно рассердился. Бриссенден смотрел на все это дело как на шутку, но ему не удалось утешить Мартина, который знал, как трудно будет объяснить все это Рут. Он представлял себе, как обрадует ее отца вся эта история и как он будет стараться расстроить их свадьбу. Вскоре ему пришлось узнать, что его опасения не были напрасны. С дневной почтой пришло письмо от Рут. Распечатывая его, Мартин уже предчувствовал беду; он начал читать его, стоя у открытой двери, которую так и не закрыл после ухода почтальона. Он машинально положил руку в карман и по старой привычке начал искать курительную бумагу и табак; он совсем забыл, что бросил курить, что в кармане у него никак не могло оказаться курительных принадлежностей.
Письмо Рут было написано бесстрастным тоном. В нем не звучало гневных ноток. Но с начала до конца, от первой до последней строки, оно было проникнуто чувством обиды и разочарования. Она ожидала от него совсем иного. Она думала, что он забыл про все проделки своей молодости, что ради ее любви к нему он начнет вести серьезный и приличный образ жизни. Теперь и родители были неумолимы и требовали, чтобы она ему отказала. Она вынуждена была признать, что они правы. Мартин и она никогда не могли бы быть счастливы вместе; их отношения были ошибкой. Во всем письме проскользнуло только раз сожаление, и Мартину было от этого особенно горько. «Если бы вы только поступили на какую-нибудь должность и попытались создать себе какое-нибудь положение, — писала она. — Но этого не случилось. Вся ваша жизнь была слишком беспутна и беспорядочна. Я понимаю, что вас нельзя в этом упрекать. Вы могли действовать только согласно особенностям вашего характера и в соответствии с вашим воспитанием. И потому, Мартин, я вас не осуждаю. Помните это. Это просто была ошибка. Мы не созданы друг для друга, как говорят мои родители, и в будущем мы будем счастливы, так как заметили это вовремя… Не старайтесь видеться со мной, — писала она в конце письма. — Это было бы тяжело для нас обоих, а также и для моей матери. Я чувствую, что и так уж причинила ей много огорчений и беспокойства. Мне не скоро удастся загладить мою вину перед ней».
Мартин тщательно перечитал письмо еще раз с начала до конца, а затем сел отвечать. Он вкратце пересказал содержание своей речи на митинге социалистов, подчеркнув, что высказанные им суждения во всех отношениях были диаметрально противоположны тому, что ему приписывала газета. В конце письма он был только влюбленным, страстно умолял ее о любви. «Молю вас, ответьте мне, — писал он, — и скажите только одно: любите ли вы меня? Больше ничего! Я прошу ответить мне только на этот один вопрос».
Но ответа не было ни на следующий день, ни позднее. Рассказ «Запоздалый» лежал нетронутым на столе, и каждый день росла под столом кипа возвращенных журналами рукописей. Впервые богатырский сон Мартина нарушился: у него началась бессонница, и он провел много мучительных ночей, лежа без сна на постели. Три раза он заходил к Морзам, но не был принят. Бриссенден
А забот и огорчений у Мартина было много. Статья репортера произвела свое действие: подобных последствий Мартин даже не ожидал. Бакалейщик-португалец отказал ему в кредите, а зеленщик, который был американцем и гордился этим, назвал его изменником родины и отказался иметь с ним дело. Он довел свой патриотизм до того, что перечеркнул страницу со счетом Мартина и велел ему даже не пытаться заплатить свой долг. В разговорах всех соседей отражались те же чувства, и негодование против Мартина было велико. Никто не желал иметь ничего общего с изменником-социалистом. Бедная Мария была перепугана и полна сомнений, но все же осталась верной своему жильцу. Дети из соседних домов вскоре забыли про страх и благоговение, которое им внушило появление шикарного экипажа у дома Мартина; теперь, отбегая на почтительное расстояние, они обзывали его бродягой и жуликом. Вся ватага детей Сильва, однако, яростно защищала его и не раз сражалась за его честь; подбитые глаза и окровавленные носы сделались обычным явлением в семье, что еще больше расстраивало и заставляло недоумевать бедную Марию.
Как-то раз Мартин встретил на улице Гертруду и узнал от нее кое-что, в чем он, впрочем, был заранее уверен, а именно, что Бернард Хиггинботам был страшно сердит на него. Он не мог простить Мартину, что тот публично опозорил семью, и запретил ему бывать у себя в доме.
— Почему бы тебе не уехать отсюда, Мартин? — спросила его Гертруда. — Уезжай, поступай на место где-нибудь и устройся. Впоследствии, когда все забудется, ты сможешь вернуться.
Мартин покачал головой, но не стал ей ничего объяснять. Он был потрясен глубиной той моральной пропасти, которая отделяла его от родных. Перешагнуть через эту пропасть и объяснить им свое отношение, отношение последователя Ницше, к социализму было невозможно. Ни в английском, ни в каком-либо другом языке не хватило бы слов, которыми он мог бы объяснить им свое поведение так, чтобы они поняли его. Только одним способом, так они считали, Мартин мог доказать свою порядочность: поступлением на службу. С этого они начинали и этим кончали. Этим и ограничивался весь их запас мыслей. Поступить на место! Взяться за работу! «Бедные, глупые рабы!» — думал он, слушая сестру. Нечего удивляться, что миром владеют сильные. Рабы были загипнотизированы собственными цепями. «Место» служило для них каким-то золотым фетишем, которому они поклонялись и перед которым падали ниц.
Когда Гертруда предложила ему денег, он снова отрицательно покачал головой, хотя знал, что через день или два ему опять придется закладывать костюм.
— Ты пока держись подальше от Бернарда, — уговаривала его Гертруда. — Через несколько месяцев, если ты захочешь, он тебе даст место у себя: будешь разъезжать с фургоном. А если я тебе буду нужна, пришли за мной, и я всегда приду к тебе. Смотри, не забудь.
Она ушла, громко всхлипывая. У Мартина болезненно сжалось сердце при виде ее грузной фигуры и неуклюжей походки. Он смотрел ей вслед, и его вера в Ницше как будто поколебалась. Хорошо было говорить о классе рабов в отвлеченном смысле, но было не вполне приятно видеть пример этого рабства в своей же семье. А между тем, была ли на свете другая рабыня, которою так помыкали бы более сильные? Этот парадокс заставил его грустно усмехнуться. Какой же он последователь Ницше, если первый сентиментальный порыв или душевное волнение могли поколебать его мировоззрение. И поколебать чем же? Самой рабской моралью, — ведь на ней, в сущности, и была основана его жалость к сестре. Истинный сверхчеловек должен стоять выше жалости и сострадания. Жалость и сострадание — эти чувства зародились в подземельях, где ютились рабы; их породили муки и кровавый пот униженных и слабых.
Глава XL
Рассказ «Запоздалый» все еще лежал забытый у Мартина на столе. Все рукописи, некогда отправленные им в журналы, валялись теперь под столом, и только одна из них еще путешествовала, это была «Эфемерида» Бриссендена. Велосипед и черный костюм опять были заложены; за прокат пишущей машинки снова требовали денег. Но все это уже не трогало его. Он искал новых путей; и пока они не будут найдены, жизнь должна замереть.
По прошествии нескольких недель случилось то, чего он ждал. Он встретил Рут на улице. Правда, сопровождал ее брат Норман; правда также, они сделали вид, будто не замечают его, а затем Норман велел ему уйти.