Шрифт:
Э.У. ХОРНУНГ
МАРТОВСКИЕ ИДЫ
Около половины первого ночи я вернулся в Олбани - то была последняя отчаянная попытка спастись. Там, где меня постигла катастрофа, почти ничего не изменилось. На столе по-прежнему валялись фишки для игры в баккара, стояли пустые бокалы и набитые окурками пепельницы. Открытое окно, вместо того чтобы вытягивать дым, впускало туман. Сам Раффлс всего лишь сменил смокинг на один из своих многочисленных блеизеров, однако поднял брови с таким выражением, будто я вытащил его из постели.
– Вы что-нибудь забыли?
– спросил он, открыв мне двери.
– Нет,- ответил
Я сразу направился в его комнату с нахальством, поразившим меня самого.
– Но ведь вы явились не за реваншем. Для реванша, боюсь, нам понадобятся партнеры. Я и сам пожалел, что остальные...
Мы стояли у камина лицом к лицу, и я его прервал.
– Раффлс,- сказал я,- можете сколько угодно удивляться моему возвращению, да еще в такой поздний час. Я вас почти не знаю и до нынешнего вечера у вас не бывал. Но в школе я был вашим фагом, и вы говорили, что помните меня. Конечно, это меня не оправдывает, но вы можете уделить мне пару минут?
Я так волновался, что сперва с трудом находил слова; однако по мере того, как я говорил, выражение его лица придавало мне надежды. Я не ошибся.
– Разумеется, старина, и не пару, а сколько угодно. Закурите сигарету и усаживайтесь,- ответил он, протянув мне свой серебряный портсигар.
– Нет,- сказал я, совладав наконец с голосом, и помотал головой,- нет, я не буду курить и не буду садиться, спасибо. Да вы и не станете предлагать мне ни то, ни другое, когда я вам все расскажу.
– Вот как?
– заметил он, прикурив сигарету и одарив меня своим ясным голубым взглядом.- Интересно, почему?
– Потому что, скорее всего, вы укажете мне на дверь,- вскричал я с горечью,- и будете правы! Но не стоит говорить недомолвками. Вы знаете, что я только что просадил больше двух сотен?
Он кивнул.
– Денег при себе у меня не было.
– Помню.
– Но чековая книжка была, и я каждому из вас выписал по чеку за этим самым столом.
– Ну, и?
– Все эти чеки, Раффлс, не стоят бумаги, на которой написаны. Я уже превысил свои счет.в банке.
– Разумеется, временно?
– Нет. У меня ничего не осталось.
– Но мне говорили, что вы так богаты. Я слышал, вам привалило наследство?
– Так и было. Три года тому назад. Оно обернулось для меня проклятьем: я спустил все-до последнего пенса. Конечно, я был идиотом, второго такого дурня свет не видывал...
Разве этого для вас недостаточно? Почему вы меня не вышвырнете?
Однако вместо этого он принялся мерить комнату шагами, погрузившись в размышления.
– Не могли бы родные помочь вам?-спросил он наконец.
– Слава богу,- воскликнул я,- v меня нет родных! Я был единственным ребенком - и единственным наследником. Только одно меня утешает родителей моих нет на свете и они ни о чем не узнают.
Я упал в кресло и спрятал лицо в ладонях. Раффлс продолжал расхаживать по роскошному ковру, гармонирующему с прочим убранством комнаты, ступая все так же мягко и ровно.
– Мальчиком вы, помнится, преуспевали в изящной словесности,- произнес он наконец,- не вы ли в выпускном классе были редактором школьного журнала? Во всяком случае, я хорошо помню, что вы делали за меня задания по стихосложению. В наши дни определенного рода
каждый дурак способен на ней заработать.
Я покачал головой:
– Не каждый дурак способен покрыть мои долги.
– Но ведь у вас есть где-то квартира?
– продолжал он.
– Да, на Маунт-стрит.
– Почему бы не продать обстановку?
Я рассмеялся горьким смехом:
– Уже несколько месяцев, как по всему городу висят объявления о распродаже с молотка.
Тут Раффлс остановился, удивленно поднял брови и уставился на меня пронзительным взглядом, который мне было теперь легче переносить - ведь он узнал самое худшее; затем, пожав плечами, он возобновил хождение, и несколько минут мы оба молчали.
Но на его невозмутимом красивом лице я читал свою судьбу и смертный приговор; с каждым вздохом я клял собственную глупость и трусость, погнавшие меня к нему за помощью. В школе, когда он был капитаном нашей крикетной команды, а я - его фагом, он хорошо ко мне относился, вот почему я сейчас посмел рассчитывать на его доброту; я был разорен, а он достаточно состоятелен, чтобы позволить себе играть в крикет летом и ничего не делать весь остальной год; вот почему я набрался глупости искать у него сострадания, участия и помощи! Да, при всей моей внешней робости и покорности в глубине сердца я на него полагался - и получил по заслугам. В этом изгибе ноздрей, в этой жесткой челюсти, в этом холодном голубом взгляде, который избегал на мне останавливаться, сострадания было так же мало, как и участия. Я схватил шляпу и, шатаясь, поднялся из кресла.
Я бы ушел без единого слова, когда б Раффлс не заступил мне дороги к дверям.
– Куда вы идете?
– спросил он.
– Вас это не касается,- ответил я.- Я не стану более вам докучать.
– Как же в таком случае прикажете вам помочь?
– Я не просил вашей помощи.
– Зачем в таком случае вы пришли ко мне?
– И верно - зачем!
– повторил я.- Вы позволите мне пройти?
– Не раньше, чем услышу от вас, куда вы направляетесь и что намерены делать.
– Так ли уж трудно догадаться?
– воскликнул я. С минуту мы стояли, глядя друг другу в глаза.
– Достанет ли у вас мужества?
– прервал он молчание, причем в тоне его было столько цинизма, что кровь во мне закипела.
– Сами убедитесь,- сказал я, отступив и выхватив револьвер из кармана пальто.- Или вы меня выпустите, или я сделаю это у вас на глазах.
Я прижал дуло к виску и положил палец на спуск. Я был вне себя от возбуждения, разорен, обесчещен, я бесповоротно решил положить конец своей впустую растраченной жизни. Одного я не понимаю по сей день- почему тогда же не привел этого в исполнение? Мерзкий соблазн - припутать другое лицо к моему самоуничтожению - жалким образом щекотал мое гнусное себялюбие, и когда б на лице собеседника я уловил страх или отвращение, жутко подумать, но я бы мог погибнуть, содрогаясь от сатанинской радости и унося с собой выражение его лица как последнее нечистое утешение. Но именно оно, это выражение, и остановило мой палец: не страх и не отвращение, но удивление, восхищение и восторженное предвкушение, столь явное что оно-то и заставило меня в конце концов с проклятием с\'нуть револьвер в карман.