Мартовский заяц, или Записки мальчика индиго
Шрифт:
Драки вообще в те времена были обычным делом среди подрастающего поколения. И лагерь в этом отношении предоставлял массу возможностей. Разбираться «по-мужски» было в порядке вещей. Происходили эти поединки в овраге, сразу за лагерем. Если у кого-то с кем-то возникал конфликт, то они, словно заправские дуэлянты, условливались: «Через час в овраге». Овраг был условным, поскольку представлял собой обыкновенный спуск с холма, на котором располагался лагерь. После назначения места и времени каждый шел к себе в отряд и собирал сторонников. Ровно через час к оврагу с двух сторон подходила орава взлохмаченных лоботрясов – и немедленно начиналась разборка. Как правило, она все же происходила один на один. Толпа с обеих сторон являла собой группу поддержки, а заодно была своеобразным гарантом того, что поединок будет честным. До массовой потасовки с применением свинчаток, ремней с утяжеленными или отточенными бляхами и прочих подручных средств доходило редко. Но когда доходило, то это было настоящее Мамаево побоище. Один раз выясняющие отношения стороны даже разнимали педагоги во главе с бессменным вожатым первого, самого старшего отряда Шуриком, суровым мужиком, в прошлом тяжелоатлетом. Шурик пользовался всеобщим уважением среди подопечных, поскольку сквозь пальцы смотрел на отлучки в деревню за сигаретами, умеренное употребление портвейна, тайные походы в палаты к девочкам под покровом ночной темноты и прочие мелкие нарушения. Девизом здесь было: «Главное – не попадаться, а уж если попался – терпи». Поэтому все
Однажды я был участником серьезной дуэли на кулаках. Причем не с кем-нибудь, а с Долининым. После третьего класса школа наша переехала в новое здание по совершенно другому адресу, и наши пути с Долининым разошлись. Но поскольку он ездил в тот же лагерь, что и я, мы периодически пересекались.
Было это классе в восьмом. Долинин никогда не отличался особым умом, а тут, видать, к тому же гормон одолел. По этой причине он корчил из себя крутого парня, носил толстенный солдатский ремень и хамил всем без разбора. Меня при встрече он словно не замечал и даже не здоровался. Не помню, где он мне нахамил – то ли в столовой, то ли на стадионе. Слово за слово – в итоге, как и следовало ожидать, было назначено рандеву в овраге. Я, преисполненный праведного негодования, собрал изрядную группу поддержки, с которой явился на место встречи. Долинин тоже приперся со своими приятелями, так что всех присутствующих было человек тридцать, не меньше. Все, кроме меня и Долинина, расселись рядами на склоне – словно древние римляне в каком-нибудь Колизее. Я, сняв ремень, принялся было деловито наматывать его на руку. Долинин, увидев это, последовал моему примеру. Публика зашевелилась. «Вы че, офигели?», «Э, на ремнях не надо!» – послышались отовсюду голоса. Общими усилиями ремни у нас отобрали. У меня еще ликвидировали свинчатку, у Долинина в результате обыска ничего не нашли. Далее, как пишут в романах, секунданты скомандовали «Сходитесь!» – и поединок начался. Долинин дрался размашисто, «по-деревенски», орудуя кулаками, как мельница. Я к этому времени уже почти год занимался карате (повальное увлечение того времени) и предпочитал не как Долинин бомбить по площадям, а выжидать, делая время от времени резкие, точные выпады в наиболее чувствительные места. Продолжался этот эпохальный поединок едва ли не час. Состоял он из восьми или десяти раундов, перемеживающихся перекурами и оживленными обсуждениями болельщиками тактики и стратегии того или иного бойца. Не хватало еще только поп-корна, дудок и плакатов в поддержку своего спортсмена.
Закончилось все следующим образом. Дело в том, что во время драки у меня (если, конечно, драка продолжалась достаточно долго, а не носила характер кратковременной стычки) обычно наступал такой момент, когда неожиданно слетали все тормоза. Ярость переполняла меня настолько, что полностью исчезали любая осторожность и даже инстинкт самосохранения. Об этой своей особенности я знал и постоянно опасался наступления такого момента, поскольку в это время мог кинуться и против троих и против пятерых, вооруженных не совсем безопасными предметами. В тот раз тоже щелкнул «тумблер» и, наплевав на сыплющиеся на меня удары, я схватил Долинина и провел бросок через бедро. После чего оседлал противника, лежащего ничком и начал методично бить его по почкам. Долинин заорал, как кабан, которого только что кастрировали, и принялся лупить ладонью по земле, давая понять, что признает поражение. Я слез с поверженного врага. Тот встал и медленно побрел в сторону.
– Куда пошел? – окликнул я его.
– А что? – Долинин остановился.
– Проси прощения.
– Прости меня, пожалуйста, – пробубнил Долинин, шепелявя разбитой верхней губой.
– Громче, – приказал я.
– Прости меня пожалуйста, – повторил Долинин, напрягая голосовые связки и протянул мне руку.
– Ладно, – кивнул я. – Так и быть, – и прошел мимо, проигнорировав долининскую ладонь.
Весь остаток смены Долинин был тише воды, ниже травы. Морды у нас у обоих были подпорчены, но носили эти свидетельства прошлых баталий мы с совершенно разными чувствами.
О том, что данное событие Долинин запомнил надолго, я узнал совершенно случайно, уже окончив школу. Как-то раз я пришел в компанию, куда меня затащил один из приятелей. Там среди прочих оказался Долинин. Все, как водится, сидели, курили, пили портвейн. Примерно через час Долинин, напившись, принялся лезть ко мне со словами:
– А сейчас ты хрен меня победишь! Пойдем, выясним!
Охоты драться у меня никакой не было, а уж тем более отсутствовало желание вступать в спор с дураком (за прошедшее время Долинин явно умнее не стал). Согласившись, что он сильнее меня и, безусловно, круче во всех отношениях, я через некоторое время попрощался и спокойно пошел домой.
Глава пятая
Суета сует, или Горизонт событий
Район, в котором мы жили, был довольно старым и имел богатую историю. Меня вообще всегда интересовало, почему улица, на которой я живу, называлась Башиловская. С другими было более или менее понятно: улица Бебеля – в честь немецкого коммуниста, Квесисская – в честь революционера по фамилии Квесис, Мишина – в честь председателя Киевского обкома партии, соответственно, некоего товарища Мишина, даже название «Писцовая» имело свою этимологию – от слова «пески» (или в древней орфографии «пясцы»). И только Башиловская являла собой некую загадку. Мать сказала мне, что раньше здесь бандиты и жулики меняли «баш на баш» наворованное, оттого и название улицы пошло. По ее словам, одно время улицу хотели переименовать и назвать «Счастливая». Даже вешали соответствующие таблички. Но старожилы, эдакие староверы-оппортунисты, по ночам сдирали это название и писали от руки «Башиловская». Не знаю, сколько правды было в этой романтической истории. Скорее всего, немного. К тому же позже из литературы я узнал следующее. Раньше «Башиловкой» называли не только одну улицу, а огромный район, в который входила местность между «Ленинградкой» и «Дмитровкой». Само название восходит к фамилии некого Башилова, директора «Комиссии о строении Москвы», жившего в начале XIX века. Видимо, этот самый Башилов был малый не промах, поскольку, проработав в должности директора градостроительной комиссии всего год, узнал множество полезных сведений о планах расширения города и строительства дорог, после чего быстренько прикупил соответствующие земли, а потом часть из них продал казне с весьма неплохой выгодой. На вырученные деньги ушлый инсайдер оборудовал себе роскошный дом, разбил в районе улицы, аллеи, парки. Даже построил театр и специальный зал для пения – чтобы внимать музам самым непосредственным образом – не покидая собственного жилища. Впрочем, вел он жизнь всегда роскошную, был обласкан еще Екатериной, усидел при Павле. Правда, на некоторое время его отправляли в отставку «из-за непочтительного отношения к публике, пришедшей на театральное представление». Честно говоря, даже страшно представить, что он там такого натворил, что терпение людей лопнуло и они вышли с соответствующим требованием к властям… Одним словом, прожил человек жизнь интересную и след по себе оставил немалый. Даже на карте города.
Сравнивая две истории – ту, которую рассказывала мне мать, и эту, не могу с точностью
Понятное дело, времена Башилова и иных исторических персонажей давно канули в лету. Но иногда «приветы из прошлого» (хоть и не столь далекого) доводилось получать и нам, мелкой шпане, слоняющейся в окрестностях в поисках приключений.
Прилегающие к Башиловке улицы Писцовая, Бебеля и Квесисские были застроены двухэтажными деревянными домами и одноэтажными кирпичными бараками. Лишь в 60-е годы здесь начали возводить знаменитые хрущевские пятиэтажки, а позже, в 70-е, принялись и за 9-этажные «панелки».
Почти сразу после того, как мы переехали, окрестные деревянные дома пошли на слом. Однако делалось это раньше совершенно не так, как теперь. После отселения жильцов дом мог чуть ли не год стоять пустой. Затем его начинали ломать. Процесс этот тоже происходил не шатко, не валко – в полном соответствии с советской плановой экономикой. Могло быть и так, что крышу и второй этаж разрушали, а остальное опять стояло год, а то и больше, дожидаясь своей очереди. Естественно, все это очень нравилось нам, поскольку предоставляло неограниченные возможности в освоении данного пространства. Мы устраивали там игру в войну или салки, носились по лестницам и нагромождениям бетонных плит, труб и арматуры, завезенных для строительства нового дома, представляя, что мы парашютисты, шпионы, индейцы и т. д. А один раз мы даже нашли на развалинах клад. Вот как это произошло. На улице Бебеля ломали старый двухэтажный деревянный дом. Это был как раз тот случай, когда строители, начав ломать, внезапно забыли об объекте и оставили его в живописно руинированном состоянии. Половина второго этажа была успешно разрушена, остальное оставалось нетронутым. И вот, бегая между стен, с которых то и дело обсыпалась штукатурка, а из пробоин, будто прутья из недоделанной корзины, торчала деревянная оплетка, мы обнаружили замурованный в стену металлический ящик. Ящик был массивный, с ручками, и походил на железный контейнер с боеприпасами. Тяжелым он был неимоверно, так что вытащить из стены мы смогли его только вшестером. Потом часа два ушло на то, чтобы взломать замок… Внутри ящик оказался забит деньгами. Причем деньги были металлические, «серебряные», достоинством по 10, 15 и 20 копеек. Однако был один нюанс: все эти монеты вышли из оборота после реформы, произошедшей еще в 1961 году. От имевших хождение денег они почти не отличались, единственное – цифры там были выбиты как бы на подложенном под них квадратике, чего не наблюдалось в деньгах современных. Кто их столько насобирал и главное – зачем замуровал в стену, было совершенно не понятно. Напихав полные карманы этих денег и хорошенько припрятав ящик, мы отправились обращать монеты в мороженое, квас, газировку, конфеты и другие блага цивилизации. Однако в магазинах у нас эти деньги брать категорически отказались. Тогда мы пошли к автоматам с газированной водой и экспериментальным путем установили, что за десять и пятнадцать копеек автомат наливает простую газированную воду стоимостью одну современную копейку, а за двадцать выдает газированную воду с сиропом стоимостью три современные копейки. Напившись воды и решив, что такой курс обмена не слишком выгоден, мы отправились к метро, поскольку у нас появилась идея – а не попытаться ли разменять наши капиталы в автоматах, выдающих пятаки (раньше их использовали для проезда в метро, опуская в прорезь турникета). Единственная монета, которая подошла по весу, была достоинством в 10 копеек. Автомат к нашему восторгу хрюкнул и со звоном выплюнул два медных пятака. Обрадовавшись, мы начали закидывать старые десятикопеечные монеты в недра машины и набивать карманы полновесными пятаками. Алчность настолько обуяла нас, что мы совершенно забыли про осторожность. Бабка, дежурившая на станции, естественно, заметила группу ребят, с азартом разменивающую в автоматах деньги вот уже на протяжении минут десяти. Это показалось ей подозрительным, и она вызвала по телефону милиционера. Блюститель порядка сразу понял, что дело не чисто, и изо всех сил принялся дуть в свисток. Опомнившись, мы бросились врассыпную. Бежали так, что только ветер свистел в ушах. Прилетев домой, я тут же сел делать уроки – мол, знать ничего не знаю, никаких денег не видел, и вообще – я прилежный ученик… Тем не менее часа через два ко мне домой нагрянула милиция. Оказалось, что кого-то из наших поймали, ну, и они под соответствующим нажимом, сдали всех остальных. Угрюмой толпой мы повели милиционеров к полуразрушенному дому. После чего с грустью смотрели, как те вдвоем, кряхтя, выволакивали наш ящик из тайника, как потом долго размышляли над проблемой доставки груза в отделение. В результате они вызвали на подмогу еще двоих сослуживцев, после чего погрузили сейф в газик и уехали в неизвестном направлении. В общем, разбогатеть нам так и не удалось.
Поскольку в окрестностях всегда была какая-нибудь стройка, мы довольно значительное время проводили на ее территории, лазая по плитам и воруя все, что попадалось под руку – от гвоздей до сварочных электродов. Несмотря на свою казалось бы никчемность, электрод был очень нужной вещью. С него можно было об асфальт сбить покрытие, в результате чего оставался прочный стальной стержень. Стержень затем следовало заточить о бордюрный камень. Получался острый дротик. К нему приделывали древко и использовали в качестве копья или стрелы (в зависимости от размеров древка). Дело в том, что тогда в большой моде были фильмы об индейцах, которые массово выпускала ГДР-овская студия «Дефа». Поэтому мы привесили на забор какой-то деревянный щит, наделали себе луков и копий (особо дотошные делали даже топоры-томагавки) и принялись отрабатывать меткость.
Был у нас во дворе один тип. Толстый и туповатый, внешностью и повадками смахивающий на собаку-сенбернара. Характером он, правда, был гораздо вреднее, но не об этом речь. Его, кстати, так и звали – «толстый», только переставляли почему-то ударение, в результате чего получалось «Толстой». Так вот этот Толстой тоже сделал себе лук, сперев у бабки несколько вязальных спиц, и присоединился к многочисленной компании стрелков.
При стрельбе был установлен негласный порядок: все по очереди выпускали стрелы, потом шли к мишени и вынимали их. Толстой, как я уже сказал, был несколько туповат, поэтому, выпустив стрелу, он не стал ждать, пока то же самое сделают остальные, а прямиком направился к мишени, переваливая из стороны в сторону свою толстую задницу, напоминающую две большие круглые деревенские булки. Никто не успел слова сказать, как тренькнула тетива, и стрела, оснащенная отточенным электродом, просвистела в воздухе и воткнулась прямиком в одну из этих булок. Толстой взревел, будто кабан, которого собираются лишить жизни. Схватившись за зад, он повернул свою до смерти напуганную физиономию к остальным участникам стрелковых состязаний. Однако ничего утешительного не увидел. Испуг, написанный на их лицах, привел его вовсе в ужас. Толстой взревел еще оглушительней – наподобие пароходной сирены – и принялся метаться по двору. Любой другой человек на его месте попытался бы первым делом выдернуть стрелу, по крайней мере как-то схватить ее, зафиксировать. Но тупость Толстого, видимо, находилась в прямой зависимости от эмоционального состояния, поэтому он вообще перестал что-либо соображать. Он бегал по двору, оглашая окрестности страшным воем, из задницы у него торчала стрела, которая в такт шагам моталась из стороны в сторону, причиняя, по-видимому, еще больше неприятностей. Все присутствующие в один миг бросились наутек. Буквально через несколько секунд во дворе остался только Толстой с мотающейся в заднице стрелой. Он орал так, что слышно было, наверное, за несколько кварталов, но стрелу он упорно не выдергивал, и она продолжала болтаться, пока из подъезда не выбежала его бабка и не увела домой раненое чадо. Удивительно было то, что она тоже не стала выдергивать стрелу, а увела Толстого прямо с ней. Видимо, это у них было семейное.