Мартовский заяц, или Записки мальчика индиго
Шрифт:
Глава третья
Спортивный календарь, или Адажио на аккордеоне
Все же должен признать, детство мое в плане литературных вкусов не было однородным. Со временем мои литературные пристрастия менялись. Подобно тому, как в процессе развития литературы на смену мифологии приходит эпос, так и фокус моих интересов постепенно сместился со сказок на «случаи». Каждый раз мы с сестрой, которая была младше на два года, устраивали целую битву – что бабке рассказывать сегодня перед сном. Она требовала сказок (поскольку была младше на два года), а я, будучи уже «литературоведом» со стажем, желал слушать «случаи». Случаи представляли собой незатейливые эпизоды из бабкиной деревенской жизни, например, о том, как они встретили волка, как заблудились в лесу, как ходили за малиной, как впервые попробовали помидор или сыр (и то и другое не понравилось) и т. д. Деревня бабки называлась Хлопово, случаев она знала превеликое множество, и со временем в моем воображении возникло целое эпическое полотно, этакая «Хлоповиада», поражающая своей масштабностью и вместе с тем детальностью проработки. Крестьянской жизни я не знал, мало того, никогда не видел вблизи, а оттого эта реальность была для меня абсолютно виртуальна – эдакое «фэнтези», что-то вроде Толкиновского Средиземья, населенного хоббитами, троллями, орками и еще черт знает кем. В роли злобных орков в бабкиных рассказах выступали обитатели соседней деревни Лопатино. Они строили всяческие козни против
Лопатинцы, не мудрствуя лукаво, отвечали:
– Хлоповские рохлиБез хлеба подохли!Но это единственно от глупости и недостатка фантазии.
Погубили бабкин «Илион», по ее словам, грузины. Сталин повсюду на руководящие посты ставил «своих», и коллективизацию в Хлопово приехал проводить именно один из уроженцев древней Колхиды. Золотого руна он с собой не привез, а напротив, методично принялся изымать у селян все, что у них было более или менее ценного. По Прекрасной Елене он также не страдал, зато в массовом порядке пользовал местных девок и баб – кого за буханку хлеба, кого за шматок сала, а кого и просто так – бесплатно. Очень скоро в результате коллективизации в деревне начался голод. Половина жителей вымерла, а вторая половина разбежалась кто куда, предварительно пристукнув в лесу своего «благодетеля». Среди сбежавших была и бабка. Она подалась в Москву к своей тетке, которая жила на Новослободской, где-то в районе Лесной улицы. Была бабка в то время несовершеннолетней, паспорта не имела, поэтому никто особо разыскивать ее не стал.
Как и многие приехавшие в Москву в ту пору, бабка не чуралась самой разной работы. Она трудилась на швейной фабрике, затем на предприятии, где производили хлебный квас, была домработницей у высокопоставленного советского чиновника, потом уборщицей в столовой, поваром, трудилась в трамвайном депо, на военном заводе в Тушино… Именно на военном заводе она и встретила своего будущего мужа, носившего старинное русское имя Трофим. Они довольно быстро поженились. Им выделили жилплощадь в одном из заводских бараков – длинном, угрюмом, одноэтажном, бревенчатом здании, которое зимой промерзало насквозь. Именно здесь с интервалом примерно в год на свет появились два бабушкиных сына – мой отец и мой дядя. И, надо сказать, родились они вовремя, поскольку Трофимом неодолимо начала овладевать тяга к перемене мест и он то и дело заводил разговоры на тему, а не отправиться ли им на Дальний Восток (весьма модное по тем временам дело). С маленькими детьми о Дальнем Востоке пришлось забыть. Жили бедно и трудно. А через пару лет и вовсе началась война. Трофима на фронт не пустили, поскольку завод сразу перестроился на выпуск «истребителей», моторы для которых он испытывал. Оба сына позднее тоже пошли на завод, где стали работать вместе с отцом. Судя по всему, этот Трофим (которого лично я так ни разу в жизни не видел) отличался крайне непоседливым характером. Он буквально забрасывал начальство заявлениями с просьбой отпустить его на фронт, пока его наконец не вызвали в партком и не вздрючили по первое число – за политическую безграмотность и отсутствие дисциплины. Данное мероприятие серьезно охладило пыл молодого папаши, и он перестал донимать начальство. Однако неизведанные дали все же продолжали манить его, суля новые впечатления, новые отношения, новую жизнь. Война подошла к концу, народное хозяйство потихоньку восстанавливалось, а вскоре пришла хрущевская оттепель – с ее веселым молодым энтузиазмом, спорами между физиками и лириками, первыми полетами в космос и массовым строительством знаменитых пятиэтажек. Трофиму и бабке дали квартиру в одном из подобных домов. Но не того просила мятежная душа Трофима, не того ждала от жизни. И когда в массы был кинут клич отправляться на освоение целины, он не выдержал. Собрался за два дня, оформил соответствующие документы и поставил жену перед свершившимся фактом. Пакуй вещички, мол, едем. Однако совершенно неожиданно бабка, до этого безропотно поддерживавшая все бредовые начинания мужа, довольно твердо ответила «нет». Ей отнюдь не улыбалась перспектива, как она выразилась, «ехать в чистое поле». Женский инстинкт жилища, собственной норы, безоговорочно победил. Спорить было бесполезно. И, похоже, Трофим это интуитивно понял. Пообещав написать сразу же, как только устроится на новом месте, он благополучно укатил на вокзал. С тех пор его бабка не видела…
А сыновья бабки и Трофима между тем росли. Старший продолжал работать на том же заводе, что и отец. Характера он был основательного и усидчивого. Без отрыва от производства окончил ВТУЗ, потом институт, со временем стал начальником цеха, производившего ракетоносители, строил русский космический челнок «Буран», постоянно пропадал на Байконуре, в перерывах между командировками успевал заниматься домом, закатывать собственноручно банки с огурцами и помидорами, воспитывать дочерей и ко всему прочему дымить как паровоз. Курил он очень много. Причем, как сейчас помню, сигареты под названием «Дукат» – специфический продукт, фильтр у которого представлял собой пучок гофрированной бумаги, которую можно было достать и растянуть в длиннющую полоску (что я в детстве неоднократно проделывал). То ли от нервной работы, то ли от непомерного груза ответственности, взваленного на собственные плечи, то ли от чрезмерного курения, а может, от всего вместе, умер он всего в 54 года от инфаркта. Похоронили его со всеми возможными почестями, а на могильной плите даже высекли изображение так ни разу и не побывавшего в космосе русского космического челнока.
Брат его (и, соответственно, мой отец) был не столь усидчив и трудолюбив. С раннего детства он увлекался футболом и вместо того, чтобы корпеть над учебниками и грызть гранит науки, предпочитал гонять мяч по улицам с местной шпаной. В течение шести лет, проведенных в армии (в составе спорт-роты, расквартированной в Венгрии), он продолжал все так же гонять мяч. В результате дорос до капитана сборной команды «Южной группы войск». Однако демобилизация поставила его перед необходимостью как-то устраиваться в жизни. Попытка поступить в институт физкультуры с треском провалилась, поскольку, после успешной сдачи всех нормативов, сочинение он написал на «пару». Периодически он мне рассказывал эту трагическую историю и даже называл тему роковой письменной работы – «Образ Наташи Ростовой». Судя по всему, ничего внятного по поводу любимой героини Толстого мой родитель сочинить не смог, в результате чего страница получения профессии
Работал отец посменно, поэтому довольно часто приходил домой за полночь. Но когда бы он ни приходил, обязательно приносил с собой что-то с работы. В основном это были журналы, которые он выпускал – «Огонек», «Работница» или «Крестьянка». Иногда это были альбомы для рисования: одно время он подрабатывал в типографии, которая их выпускала. Выносил он все это с работы, засовывая спереди или сзади в штаны и пряча под свитер. Даже если дома уже было некуда деваться от журналов, он все равно их упорно приносил – видимо, для него это было своего рода компенсацией за неудавшуюся карьеру спортивного тренера.
Один раз он взял меня с собой на работу – как раз туда, где производили альбомы для рисования. Во время визита в цехе появилась начальница и, увидев симпатичного маленького мальчика и разговорившись с ним, решила сделать презент. Она достала альбом и, улыбаясь, протянула мне. Я был воспитанным ребенком и вежливо ответил: «Спасибо, не надо. У меня дома под кроватью полный ящик стоит». «Надо же, – удивилась дама. – и откуда у тебя столько?» «Папа принес», – ответил я безо всякой задней мысли.
Всю дорогу домой отец сокрушался, что я его «так подставил». «Что теперь обо мне подумают? – говорил он. – Что я целый ящик наворовал?»
Я ему искренне сочувствовал, но что ответить не знал – то ли согласиться, то ли пообещать, что так больше не буду. Одним словом, на работу к себе он больше меня не брал.
На «Правде» он проработал всю жизнь, не предпринимая даже попыток как-то переменить положение вещей. Впрочем, по большому счету, это вряд ли требовалось, поскольку издательство «Правда» в то время было самым богатым издательством Советского Союза. Денег не считали. Работников то и дело отправляли в собственные дома отдыха и санатории (два в Подмосковье и один на Черном море), детей почти бесплатно вывозили в собственный огромный пионерский лагерь под Подольском (не в последнюю очередь именно поэтому я летом в основном там и ошивался), профилактическое лечение трудящиеся проходили в собственной больнице издательства, а физкультурой и общим оздоровлением занимались в собственном спортивном комплексе и собственном бассейне, расположенных на улице, которая так и называлась – «улица Правды». Главное государственное издательство могло также позволить себе содержать хоккейную и футбольную команды, «Дом творчества» и кучу другой дорогостоящей социалки. Кроме того, работникам периодически выделяли машины, а также квартиры. Возможно, поэтому руководство не крохоборничало и сквозь пальцы смотрело на всевозможных «несунов». С одной стороны, тырить с рабочих мест было особо нечего, а с другой – беднее организация все равно не становилась. Иногда даже создавалось впечатление, что народ в основной массе тащил с производства скорее из азарта, чем из корысти. Именно этим можно объяснить, что зачастую «тырились» такие вещи, которые в хозяйстве никак не могли пригодиться. В то время вообще были популярны два народных афоризма. Первый: «Они делают вид, что нам платят, мы делаем вид, что работаем». И второй: «Мы не воруем, а компенсируем ущерб, нанесенный государством». В общем, армия тех, кто пер с производства все, что ни попадет под руку, в позднее брежневское время была почти равна населению страны. Мой родитель, как выяснилось позднее, среди работников своего цеха относился к группе «умеренных» несунов. Были, соответственно, и «неумеренные». Особенно среди последних, по словам отца, прославился некто по кличке «Глыба». Впрочем, истории, случавшиеся с ним, (по крайней мере, некоторые из них) заслуживают отдельного описания.
Это был здоровенный, как гоблин, мужик родом из деревни и имеющий неоконченное среднее образование – проще говоря, пять классов. Глыба открыто заявлял, что если он в какой-то из дней не вынес с «Правды» хотя бы гайку, то этот день для него прожит зря. О Глыбе на «Правде» ходили легенды, поскольку он был в своем роде уникальной личностью. Например, по рассказам очевидцев, он никогда не лечился и даже не ходил в поликлинику. В какой-то момент это выяснилось, и поскольку «Правда» была образцовым производством, его обязали пройти диспансеризацию. Среди прочего предписано было сдать анализ кала. Поскольку Глыба не знал, как это делается, он обратился к друзьям по работе. Те, судя по всему, охотно объяснили ему узловые моменты процесса. В общем, в один из дней в ведомственной поликлинике появился Глыба с трехлитровой стеклянной банкой в руках, наполненной, так сказать, материалом для исследований. Некоторое время он нерешительно толокся в коридоре среди сидящих в очереди пациентов, не зная, куда идти дальше. Минут через десять ему это надоело, и он, стоя посреди коридора, зычным басом вопросил, обращаясь, по-видимому, ко всем разом: «Ну, и где тут у вас говно на кал сдают?» Естественно, на следующий день над этим потешалась едва ли не вся «Правда». Однако данным юмористическим инцедентом медицинские мытарства Глыбы не закончились. Видимо, чтобы обследовать полностью, его на несколько дней поместили в стационар. Соседи по палате, уже наслышанные об особенностях нового пациента, решили продолжить славную традицию. По утрам вместе с таблетками всем раздавали направления к тем или иным врачам, а также на анализы. Сперев у медсестры чистый бланк, хохмачи аккуратно заполнили его на имя Глыбы, предписав ему сдать… анализ пота. После чего подложили бумагу в стопку других бланков. Утром следующего дня Глыба взял очередную порцию направлений и вскоре добрался до непонятного анализа. «Да ты что? Ни разу не сдавал что ли? – удивились все, когда он обратился с соответствующим вопросом. – Обычное дело. Все очень просто. Ложись под одеяло и потей. Вот тебе пузырек и ватка. Как вспотеешь, вытирай пот ваткой и выжимай ее в пузырек». Глыба улегся под одеяло. Чтобы ускорить процесс, на него навалили штук десять одеял, собрав со всей палаты, а кто-то приволок даже матрас. За заботами никто не заметил, как начался врачебный обход. Когда главврач в сопровождении «свиты» зашел в палату, то застал такую картину. На одной из кроватей возвышалась огромная гора из одеял, матрасов и подушек. В остальном в палате царил полный разгром. Главврач остановился, обвел всех начальственным взглядом и строго спросил, стараясь пристыдить присутствующих: «Что здесь происходит? Что это за безобразие?» Однако эти слова произвели неожиданный эффект. Гора неожиданно зашевелилась, из-под нее, как голова черепахи из-под твердого, нараставшего столетиями панциря, показалась красная, взмокшая рожа Глыбы и произнесла жалобным голосом: «Анализ пота». И как ни напряжена была ситуация, как ни готовились шутники отнекиваться и всячески отрицать свое участие в подготовке и осуществлении издевательства над ближним, удержаться от хохота никто не смог.
Отец периодически рассказывал разные истории из жизни работников типографии. Но Глыба мне отчего-то нравился больше всех. Я даже поинтересовался у отца, кем он работает, и в ответ услышал таинственное «такелажником». Что это такое, я не понял, но в моем представлении это навсегда связалось с чем-то трагикомическим: большим, сильным, но одновременно смешным и незлобливым. Все это вспомнилось мне позже, когда я в школе читал бессмертный роман Сервантеса. Черт его знает, почему. Главный герой вроде бы такелажником не был, да и в деревне не жил. Может, тоже в свое время не получил образования, а кроме того над ним потешались все, кто только мог? Вполне возможно.