Мартовский заяц, или Записки мальчика индиго

Родин Игорь Олегович

Примечательно, что при всей своей нелюбви к спорту я, тем не менее, с детства проявлял интерес к музыке. Это тем более удивительно, что родители с музыкой всегда были на «вы». От пения матери (если ей вдруг приходила такая фантазия) уши сворачивались в трубочку, а домашние животные начинали выть и проявлять признаки беспокойства, как перед землетрясением. Отец пел только тогда, когда начинал «дурачиться», например, выпив лишку, или затеяв игру с детьми. Видимо, потому, что само занятие это считал дурацким и в высшей степени несерьезным. В ноты, правда, в отличие от маман, он попадал, но сами песни не пел, а «орал», стараясь, чтобы получалось как можно громче. На музыкальных инструментах никто из них не играл и не чувствовал по этому поводу никакого душевного дискомфорта.

И тем не менее, вынужден признать, что мои музыкальные склонности не оставались без внимания. Как-то раз мы с родителями шли мимо музыкальной школы и увидели большую очередь. Оказалось – прослушивание претендентов на поступление. Вероятно, более по совковой привычке

пристраиваться в хвост любой очереди в надежде, что там «что-то дают», чем из стремления действительно меня куда-то записать, родители встали и принялись ждать. Наконец меня позвали внутрь. Как и полагается, вначале заставили спеть, потом воспроизвести сыгранные ноты на пианино. Внимательно изучив мои кисти рук, поинтересовались, на чем именно я хочу заниматься. Я (в соответствии с предварительными наущениями матери), не задумываясь, ответил: «На фортепьяно». Экзаменаторы важно кивнули и отпустили меня с богом – еще битых полчаса ждать, пока какой-то мужик уговаривал родителей отдать меня не на фортепьяно, а на скрипку. Ни на скрипку, ни на фортепьяно меня водить никто не собирался (а уж тем более покупать для этих целей инструмент), но идея, похоже, родителям все же засела в голову. Всходы она дала пару-тройку месяцев спустя, когда меня все же записали в музыкальную школу, располагавшуюся неподалеку от дома. Причем по классу аккордеона. Дело в том, что у моей старшей двоюродной сестры был аккордеон (она когда-то училась на нем играть) и, таким образом, родители убивали сразу двух зайцев: с одной стороны, шли навстречу моим склонностям, а с другой, избавляли себя от необходимости покупать инструмент. Отходил я туда год. Занятия я ненавидел. Во-первых, старшая кузина постоянно вредничала и ни в какую не желала тратить свое время на занятия со мной, а подсказать, что-либо, скажем, по сольфеджио, никто из моей «музыкальной» семьи не мог. Второй причиной моей жгучей ненависти к занятиям был сам инструмент. То бишь аккордеон. Здоровенная дура, которая зверски отдавливала колени и из-за которой во время игры я ни черта не видел. Поэтому играть приходилось что называется «слепым методом», нажимая клавиши и басовые кнопки по наитию, на ощупь. Впрочем, после переезда на новую квартиру занятий музыкой я, к счастью, не возобновил и в музыкальном плане так и остался на довольно долгое время практически полным неучем. Ни Ван Клиберна, ни даже Рихтера из меня так и не получилось.

Позже, уже в старшей школе, когда я увлекся литературным творчеством и просиживал часы напролет над исписанными листками бумаги, отец периодически заглядывал ко мне в комнату, скептически осматривал меня с головы до ног и, произнеся что-то вроде «А, мемуары пишешь!.. Ну-ну, писатель… Лучше бы уроки учил», удалялся в гостиную смотреть по ящику очередной футбольно-хоккейный матч. Мать ничего не говорила и вроде бы даже не участвовала в разговоре, лишь изредка подхихикивала, тем самым выражая свое солидарное с ним отношение к моим глупым и совершенно бесполезным занятиям. «Без блата туда не пролезешь, – наставляла она меня. – Уж я-то знаю, о чем говорю». Отец молчал. Похоже, он был разочарован, что я так и не стал великим спортсменом, который бы «вошел в историю» и о котором бы писали газеты, разумеется, те, которые он читал. Фрак пианиста и лосины балеруна, к разочарованию матери, тоже пришлись мне не в пору. Было похоже, что «предки» поставили на мне крест и окончательно смирились с тем, что я полный тупица и бездарь.

Все же тяга к прекрасному иногда просыпалась во мне и неожиданным образом выплескивалась наружу. Так примерно классе в десятом я вдруг увлекся живописью. Намалевав на холсте масляными красками (купленными самостоятельно и на собственные деньги) пару картин, изображавших фантастические пейзажи других планет, и торжественно подарив их бабушке, я решил, что настала пора переходить к крупным формам. Набросав в карандаше предварительный эскиз, я прямо на двери в свою комнату, «написал» (как говорят художники) абстрактную картину. Представляла она собой следующее. Длинный коридор, уходящий вперед и сплошь выкрашенный в черно-белую клетку, как шахматная доска. Коридор оканчивался выходом в открытое космическое пространство (со всеми положенными атрибутами – звездами, кометами и туманностями). В коридор заглядывала большая полупрозрачная тень (видимо, так я представлял себе инопланетный разум). Прямо посреди коридора висела ломаная кривая зеленого цвета, похожая на кардиограмму (она, по всей вероятности, символизировала земную жизнь). Оглядев свое творение, я остался не совсем доволен. Чего-то не хватало. Я стал думать. Постепенно распалив себя полетом творческой фантазии, я вошел в раж и, схватив тюбик с коричневой краской, выдавил на картину длинную колбасу, прямо над «кардиограммой». Что это символизировало, я понятия не имел. Наверное, бактерию, или какую-то инфузорию. А может, все было гораздо проще – во мне пробудился неукротимый дух Ванюшки-бздунка, требующий постановки жирной точки после каждого крупного дела.

Надо сказать, родители долго возмущались моим своеволием, зажимали носы и жаловались на вонь, которую я развел в доме своими красками. Через неделю, правда, страсти улеглись (вместе с выветрившимся к тому времени запахом), а через месяц «предки» уже как ни в чем не бывало водили приходящих в дом гостей на «экскурсию» в мою комнату и, будто гиды где-нибудь в Лувре или по меньшей мере в Третьяковке, говорили: «А вот тут у нас – посмотрите –

абстрактная картина». После чего все вместе пытались разгадать, что же тут нарисовано. Причем наибольшие споры вызывала именно коричневая загогулина.

Глава четвертая

«Пионерская зорька»

Итак, как все уже давно поняли, родился я на окраине Москвы в самом начале брежневского застоя. Из роддома меня привезли в ту самую хрущевку, которую в свое время дали бабке и ее мужу Трофиму, сбежавшему потом на целину. К моменту моего рождения в малогабаритной двушке уже проживало шесть человек: бабка, ее двое сыновей с женами, а также та самая вредная кузина, которая была старше меня на пять лет. Через два года у меня появилась еще одна двоюродная сестра, а еще через пять – родная. Родители работали, с нами всеми колупалась бабушка, мы не слушались, всячески хулиганили… В общем, текла обычная, размеренная жизнь.

Вокруг дома были палисадники, где росли цветы, кусты и разные деревья. По периметру футбольного поля, располагавшегося во дворе, возвышались яблони, попадались даже кусты крыжовника и смородины – вероятно, отголосок еще совсем недавнего времени, когда это место, близ канала имени Москвы, было пригородом и тут располагались дачные участки. Москва тогда росла в основном за счет деревенских жителей, перебиравшихся в город, поэтому старые привычки они привозили с собой. Бабки ухаживали за деревьями и кустами, сидели у подъездов на лавочках, лузгали семечки и целыми днями перемывали косточки соседям. Особо рьяные – были у нас такие (баба Варя и баба Марфуша) – постоянно гоняли детей из-под окон, чтобы они не топтали зеленые насаждения, а для пущей острастки иногда обливали их из форточки водой.

Был в окрестных дворах еще один персонаж, которого я жутко боялся и которым меня время от времени пугали. Звали его «Ваня с трубкой». Это был мрачный бородатый мужик, одетый в длинную шинель нараспашку и кирзовые сапоги. Он постоянно медленно слонялся по дорожкам в нашем районе, куря огромную трубку-люльку, которая доходила ему почти до пояса. Этот непонятный, донельзя странный образ внушал мне безотчетный ужас, и я, едва завидев его издали, с ревом бросался к кому-нибудь из взрослых.

Другим пугалом для меня был один из предводителей местной шпаны по кличке «Леня сопливый». Прозвище звучало основательно и конкретно. Как какое-то зоологическое или ботаническое наименование, типа «одуванчик полевой», «медведь бурый», «воробей обыкновенный» или что-то вроде этого. Прозвище имело вполне определенное наполнение, а вовсе не являлось уничижительным эпитетом или отвлеченной метафорой. Леня на самом деле был Леней. А кроме того, был действительно сопливым. То ли какая простуда хроническая, то ли застарелый гайморит, то ли еще что-то в этом роде служили причиной, что у предводителя дворовых хулиганов под носом постоянно висели длинные сосульки соплей, на которые он давно махнул рукой и даже не пытался вытереть, – никто не знает. Родители у него, по слухам, были алкоголики и, вероятно, именно из-за этого в Ленином лице явно проступало что-то дегенеративное – крайне неприятное и при этом пугающее.

Словно злобные пришельцы с других планет, эти два персонажа казались мне совершенно непостижимыми и почти нереальными. Когда я не слушался или баловался, бабка меня обзывала «Эх ты, Ваня с трубкой!», или пугала: «Вот подожди, сейчас Ваня с трубкой придет!»

Лет до шести я вообще рос на удивление правдивым и наивным ребенком. Что было, то и говорил. Я не мог понять, как можно сказать то, чего нет на самом деле. Никаких завиральных фантазий (какие обычно бывают у маленьких детей), никаких выдумок, которые практически невозможно отличить от реальности, у меня не было. Но однажды наступил тот самый день, когда я впервые сознательно сказал неправду. Это было примерно так же, как потерять девственность. Страшно, немного неприятно, зато какие перспективы открываются впереди! Но обо всем по порядку.

С одной стороны дома у нас располагалось футбольное поле. С другой – детская площадка с разными горками, качелями, песочницей и иными приспособлениями детского досуга. Среди прочего была полукруглая качалка, сделанная из металлических прутьев. Внешне она напоминала большущее пресс-папье, на которые в старину снизу надевали пористую бумагу и которыми промакивали чернила, слегка перекатывая конструкцию взад-вперед. Мы постоянно качались на ней. Но однажды уволокли эту качалку с площадки в палисадник, перевернули ее, сверху положили доски, после чего натаскали сена (на пустыре у нас кто-то постоянно косил сено, не иначе держал кроликов или какую-то другую живность) и засыпали все сооружение. Получился довольно вместительный шалаш. Мы, естественно, тут же залезли внутрь и принялись осваивать новое пространство. Набилось туда человек пять. Мы там лазили, галдели и вообще всячески валяли дурака, пока кто-то из девчонок не предложил поиграть в больницу. Последовали простукивания, прослушивания, смазывание воображаемых царапин «йодом» и прочие процедуры. Постепенно область интересов сместилась на уколы, которые делались, разумеется, в нижнюю часть туловища. Все по очереди вкатывали друг другу «пенициллин» при помощи шприцев, роль которых выполняли палки и щепки, подобранные неподалеку. Минут через десять, вероятно, осознав, что занятия медициной предполагают хорошее знание анатомии, мы переключились на изучение этого весьма увлекательного предмета. Поскольку в «фокус-группу» входили и мальчики, и девочки, мы обнаружили для себя много нового и даже несколько странного. Короче, время пролетело незаметно.