Машина пробуждения

Эдисон Дэвид

Марвин, словно по мосткам, побежал по одной из огромных цепей, под углом выраставшей из дороги. Купер заскользил по заржавленному металлу и, оступившись, вцепился в спутника, чтобы не упасть. Протянувшаяся к нему рука Марвина напомнила Куперу о ворчуне Никсоне и его помощи; интересно, что сталось со сварливым мальчишкой и удалось ли тому найти себе футболку по размеру?

– Это же опасно, – вяло пробормотал Купер, когда Марвин помог ему подняться на ноги.

Что именно вкладывал он в слово «опасно»? Скачки по крышам? То, что позволил Марвину увлечь себя навстречу неизвестности? Или вообще весь этот город? Слова сорвались с его языка прежде, чем он успел их осмыслить. Его сознание было притуплено и остаточными последствиями

наркотических грез, подаренных царицей Нила, и адреналином, захлестнувшим его за время бега в «Оттоке».

Марвин поморщился.

– Мы живем наверху, где по-настоящему опасно, – промурлыкал он, указывая пальцем куда-то в небо.

Проследив за этим жестом, Купер увидел свет зарева, пылающего на верхних этажах разрушающихся небоскребов. Темные тучи – след, оставленный мертвыми владыками и их прислужниками, – непрерывно кружили над головой. Там, на этой высоте, подобно облепившему ветви снегу, сгрудились Мертвые Парни и Погребальные Девки, певшие осанну своей возлюбленной нежити, повелителям, чья кожа была холодна как лед, которых сам Купер отчасти боялся, а отчасти до безумия хотел увидеть собственными глазами.

«Здесь все поклоняется смерти, – подумал он, спрыгивая с цепи на очередную крышу, сжимая руку Марвина. – И смерть приходит в большем числе обличий, чем можно было бы себе представить».

Проулок, протянувшийся далеко внизу, казался не более чем узкой темно-серой чертой.

– Купер!

Голос женщины перестал рыдать и теперь выкрикивал его имя. Она была напугана, одинока и заточена где-то там, наверху. Всякий раз, когда он слышал ее, этот голос звучал для него так, словно бы в его голове одновременно забили в набат все колокола Неоглашенграда. И, сравнив этот зов и страсть, которую внушал к себе Марвин, Купер не был столь уж уверен, что именно заставило его принять решение.

– Мы живем наверху, – повторил Марвин. – Мы можем цепляться за их хвосты и летать.

«Чьи хвосты?» – подумал Купер. Он знал только то, что «Отток» служит какой-то нежити, но не более. Он поежился, однако продолжал бежать следом.

Увидев башни вблизи, Купер обратил внимание, что их различия между собой столь же апокалиптичны, как и у всех прочих строений этого города. Вот небоскреб, словно бы похищенный с Таймс-сквер, – зеркальные стекла, прямые углы и темные рекламные экраны, к которым когда-то было подведено электричество. А рядом – спиральная башня, похожая на бивень нарвала; она стоит вертикально, а в верхних ярусах, словно во флейте, проделаны отверстия, где ветер высвистывает свою одинокую песню. Одни были сложены из камней, в то время как другие казались вырезанными из огромного скального монолита; здесь были постройки целиком из однотонного или же мозаичного стекла, а по соседству с ними возвышалось огромное дерево, где шерстистая листва прикрывала пульсирующие поры в стволе. Не наблюдалось и заметной логики в том, какие из башен не были охвачены пожаром, а какие пылали, но не разрушались под воздействием огня. Однако даже в пламени непринужденно порхали черные тени, – похоже, в список того, чего не боятся культисты «Оттока», следовало добавить также и огонь.

– Кууууперрр!

– Кто построил эти башни? – спросил Купер у Марвина, не слишком рассчитывая на ответ; ему просто было необходимо заглушить кричавший в голове голос.

– Мы этого не знаем. Они не настолько древние, как Купол или хотя бы то же Апостабище, но уже стояли здесь задолго до нашего появления. Гестор, наш предводитель, утверждает, что их украл, можно сказать, просто выдрал из родных миров один тиран, пытавшийся построить город башен. Дориан же говорит, что все это вздор, но ему никто не верит.

Купер

был склонен скорее согласиться как раз с последним, но вслух этого произносить не стал – здесь ощущалось дыхание столь седых времен, что даже Рим начинал казаться не старше Левиттауна. Понимание того, что когда-то этот город выглядел совсем иначе, было вырезано в сознании Купера словно руна; его воображение воссоздавало красоты, некогда свойственные этим местам, и долгие эпохи, постепенно превращавшие изначальный пейзаж в палимпсест развалин: первобытные джунгли; город света, возведенный сородичами богов; лес башен; герметичный Купол и отравленные небеса. Не было ли все это кривым отражением чего-то более значительного и древнего? Неужели в мире не осталось ничего достойного поклонения? Во всяком случае, не здесь, не сейчас. В Неоглашенграде свято чтили только Смерть и свободу, не находя между ними никакой разницы.

Марвин взобрался по стене и застыл наверху в триумфальной позе, улыбаясь оставшемуся внизу Куперу, протянувшему к нему руки.

– Помоги подняться.

– Ты сам справишься.

Мимо проносились остальные культисты, перебегая и перепрыгивая с одной опорной балки на другую в глубине каркасной башни, застывшей левиафаном, с которого содрали кожу. Купер заметил, что многие поглядывают на него, когда пролетают над ним с развевающимися за спиной волосами, сверкая широкими улыбками, демонстрирующими татуировки в виде змеи, свившейся на монете. Вот Погребальная Девка с собранными в косу светлыми волосами, скользнув мимо, приземлилась на корточки возле Марвина.

– Сочненький, – успела хищно осклабиться она, посмотрев на Купера, прежде чем Марвин крутанулся на пятках и с силой придавил ее предплечьем к стене.

– А еще он мой, – согласился он, глядя словно бы сквозь нее. – Идем, рожденный чужак!

Только гордость и упрямство заставили Купера продолжить свой путь к пылающим башням и женщине, чей страх умолял его спасти ее. Он мог только надеяться, что не совершает очень большую и опасную глупость.

Сесстри в молчаливой задумчивости пыталась придать своей разнесенной в пух и прах комнате хоть некое подобие жилого вида и время от времени поглаживала перевязанную ладонь. Осколки стекла и кровавые потеки окрасили весь ее дом в цвета разрушения, но не беспорядок волновал Сесстри сейчас. Как-то так вышло, что ее попытка сунуться в Бонсеки-сай сыграла на руку ее чокнутой квазибожественной домовладелице, а она до сих пор не понимала, что та задумала. Чертыхаясь, Сесстри перепрыгнула через опрокинутый диван и, кряхтя, поставила его на ножки.

Она злилась на себя, что в суматохе позволила похитить Никсона, пускай ей и очень хотелось оторвать ему уши за то, что тот отдал ленту не Куперу, а Эшеру. Немальчик исчез, пока она болтала с Чезмаруль. Шкурой Пересмешника. Алуэтт. И зачем Первым людям столько имен? Сесстри помассировала впадинку меж нахмуренными бровями, думая о том, насколько же сильно скучает по своему миру, где никому, обладающему клитором, не дозволялось читать, и по тем безмятежным дням, когда ей надо было волноваться разве о своем папаше-детоубийце.

Сесстри подняла с пола подушки, проверила на разрывы, а затем уложила обратно на диван, размышляя над тем, зачем вообще ввязалась в чужие разборки, и о том, что значат эти ленты. Одна уже давно была завязана на перилах балкончика, откуда Купер впервые увидел Неоглашенград. Другая служила веревочкой для чертова ключа от входной двери. Что хуже всего – еще одна лента, которую Алуэтт дала Никсону, предназначалась Куперу; немальчика отправила к Куперу одна из Первых людей.

– И на гардинах долбаные порезы. – Сесстри попыталась хоть как-то завесить то, что осталось от ее окна. – Во всяком случае, их оставили мои ножи. Идиоты.