Машина пространства
Шрифт:
Жора понял, что углубляться в историческую сторону вопроса бессмысленно, поэтому решил вернуться к финансовой.
– Скинь до четырех, по-людски, а?
Мужик еще помялся, потом кинул прокуренный до пальцев бычок под колеса.
– Ладно. Четыре, и песни будешь петь всю дорогу, – решил он.
Песен петь не пришлось. Ехали молча. Федор Лукич, так следовало из трафаретной надписи над лобовым стеклом, знай себе покручивал баранку, восседая с прямой спиной, как маленький залысоватый Будда. Иногда он, не отрывая взгляда от дороги, прикладывался к кефирному
Жора устроился бочком поближе к мотору, чтобы было теплее, и посматривал на текущие за окном пейзажи, исполненные какой-то неподвластной времени неодолимой, всепоглощающей тоской, вгонявшей в непролазную грязь дровяные дома, кирпичные амбары, трактора, собак и людей. Промежутки между деревнями заполнялись мерзлыми землистыми полями и редкими ободранными перелесками, стоящими по щиколотку в грязной осенней листве и вопиющими ветвями к небу.
Возле одной деревни на обочину дороги вышла старуха с козой. Она проводила пазик долгим притихшим взглядом, будто это был не обычный междугородний автобус, а немецкая самоходка «Фердинанд» группы армий «Север». Коза высунула длинный розовый язык и заблеяла.
Жора попытался представить, что бы он делал, если бы ему довелось родиться и жить здесь. Наверное, рано или поздно пришел бы к печальному финалу, решил он. Но ведь люди здесь как-то жили.
– Федор Лукич, вы вологодский? – спросил он.
– Я-то? Кирилловский, – бодро, словно только и ждал этого вопроса, ответил водитель. – В Вологду я, демобилизовавшись из армии, приехал, поступать в индустриально-транспортный техникум. Сразу после войны это было, – процедил он сквозь зубы.
– После какой войны? – не понял Жора.
– После Великой Отечественной, какой еще? – удивился Федор Лукич.
– Так сколько вам лет?
– Пятьдесят семь годков, все мои.
Жора молчал, раздумывая, зачем, по какой причине человек в почтенных летах так беззастенчиво ему врет.
– Я ведь всю войну артиллеристом – до Берлина пушку свою, «сорокапятку» тянул, – не моргнув глазом, добавил Федор Лукич.
– Дотянули? – с едкой усмешкой спросил Пеликанов.
Но Федор Лукич будто и не заметил подвоха.
– Дотянул. И по Рейхстагу как следует долбанул, – свой восторг он выразил взмывающим вверх кулаком и радостным оскалом. – Ну а потом, когда в Кириллов вернулся, а дома-то родительского и нет. Немцы разбомбили. Пошел я по городу, куда глаза глядят, и снова вышел на железнодорожную станцию.
Вот это уже похоже на правду, подумал Пеликанов. Куда здесь ни пойди, все одно к железнодорожной станции выйдешь.
– А на станции встретился мне один матросик, он в наш монастырь приезжал помолиться о выздоровлении своей тяжко недугующей матушки. Так этот матросик
– Почему именно в индустриально-транспортный? – снова поинтересовался Жора.
– Название уж больно понравилось. Да и здание приглянулось – красивое. Его пленные немцы строили. А немец, сукин сын, умеет строить, – отдал должное неприятелю Федор Лукич. – Рядом тенистая липовая аллея с резными скамеечками. Думаю, удобно будет барышень прогуливать. – Он хитро подмигнул Пеликанову в зеркало.
Тоже мне, Бунин выискался, подумал Жора, продолжая наблюдать за развитием у Федора Лукича осеннего обострения.
В Сямже остановились, чтобы заправиться. Федор Лукич, выскочив из кабины с канистрой, будто бы даже радостно сообщил, что отсюда до самого Заповедника заправок уже не будет. «Дальше леса да болота», – он неопределенно махнул канистрой вдаль. Движения его были бодры и по-молодецки пружинисты.
Пеликанов тоже вышел из автобуса размять ноги. Небольшое приземистое сельцо накрывал холодный осенний вечер. Кафе «Север-Транзит» манило редких проезжающих по-домашнему уютной иллюминацией и обещанием накормить вкусно и недорого. Пеликанов вспомнил, что за целый день почти ничего не съел.
Оказалось, что Федора Лукича в «Севере-Транзите» хорошо знали. Пока Жора налегал на гуляш с плохо накалывающимися на вилку макаронами, водитель пазика любезничал с пышногрудой кассиршей, изредка кивая в его сторону. Сам он есть не стал. Жора поглядывал на замурованную в стенку плазменную панель, на экране которой драматически заламывала руки Клавдия Шульженко. У нее было простое хитроватое лицо, сильно подкрашенное синими тенями. Записи, сделанной в Колонном зале Дома Союзов, было как минимум лет сорок, а то и пятьдесят.
– Долго еще ехать? – спросил Пеликанов, выйдя на воздух.
– Полпути, считай, проехали, а вот долго ли, одному Богу известно, – философски отозвался Федор Лукич, чиркнув в темноте спичкой.
На коробке Жора увидел этикетку, на которой был изображен пограничный наряд – два солдатика с «калашами» старого образца и овчарка. Собака производила впечатление самого осмысленного существа на картине.
– Дорога плохая?
– Бывает, что и плохая, а бывает, и ничего. Ты знак возле заправки видел?
– Нет.
– Неопределенная дорога. – Федор Лукич деловито выплюнул на асфальт табачную ворсинку.
– Как понять, неопределенная? – Пеликанов о таком дорожном знаке никогда не слышал.
– Так и понять, что заранее никогда не известно, то ли как сыр по маслу катить будешь, то ли на колдобинах подвеску убьешь.
– А от чего это зависит? – снова поинтересовался Жора, догоняя быстро шагающего водителя.
– От человека зависит, что ему судьба уготовит. Бывает, видно, человек хороший, а дорога ему выпадает трудная. А бывает наоборот.