Машина различий

Стерлинг Брюс

– И дюжину лучших гаванских сигар. И вот еще что…

– Да, сэр?

– Я бы попросил вас хранить этот пакет в сейфе.

– Конечно, сэр.

– Вы не скажете, Бидон, «Лэмбс» – это же где-то здесь, неподалеку? Обеденный клуб.

– Да, сэр. Это на Холборн, сэр. Пять минут пешком.

В воздухе кружился первый снег; сухой и зернистый, он не прилипал к промерзшей мостовой, а ложился тонким, подвижным слоем, как белый песок.

Бутс и Бекки исчезли – можно быть уверенным, что они заняты обычным своим незаметным делом.

«А вы будто не знаете, как это делается».

Знал,

еще как знал. Скольких людей стерли с лица земли, стерли бесследно, как карандашную закорючку с листа ватмана, и это только здесь, в одном лишь Лондоне. Как можно сидеть с друзьями, попивать себе мозельское да слушать беспечную болтовню, если тебя тяготит невыносимое бремя подобного знания?

Он хотел, чтобы Коллинз был последним, самым последним, а теперь исчез Беттередж, исчез стараниями другой стороны.

Поначалу в этом виделся некий жутковато-изящный смысл.

Поначалу это было его идеей.

Око. Он ощущал на себе его пристальный, всевидящий взор и когда кивал раззолоченному швейцару, и когда входил в мраморный вестибюль «Лэмбса», обеденного клуба Эндрю Уэйкфилда.

Медные почтовые ящики, телеграфная будка, чрезмерное изобилие лакированной фанеры, все предельно современно. Он посмотрел через стеклянные двери на улицу. Напротив клуба, за двойным потоком присыпанного снежной пылью уличного движения, мелькнул одинокий силуэт в котелке.

Слуга провел его в отделанный темным дубом гриль-зал, где царил необъятный камин, увенчанный полкой из резного итальянского камня.

– Лоренс Олифант, – сообщил он затянутому в смокинг метрдотелю. – К мистеру Эндрю Уэйкфилду.

По лицу метрдотеля скользнула тень беспокойства.

– Извините, сэр, но его…

– Благодарю вас, – ответил Олифант, – но я, кажется, вижу мистера Уэйкфилда.

Преследуемый по пятам метрдотелем, Олифант двинулся между столиков; обедающие поворачивались и провожали его взглядами.

– Эндрю, – сказал он, подойдя к столу Уэйкфилда, – как удачно, что вы здесь.

Уэйкфилд обедал в одиночестве. У него вдруг возникли временные трудности с глотанием.

– Мистер Уэйкфилд… – начал метрдотель.

– Мой друг присоединится ко мне, – прервал его Уэйкфилд. – Садитесь, пожалуйста. Мы привлекаем внимание.

– Спасибо. – Олифант сел.

– Вы будете обедать, сэр? – осведомился метрдотель.

– Нет, благодарю вас.

Когда они остались одни, Уэйкфилд шумно вздохнул:

– Кой черт, Олифант. Я же ясно поставил условия.

– Вы не могли бы уточнить, Эндрю, что это вас так напугало?

– Разве это не очевидно?

– Что – очевидно?

– Лорд Гальтон спелся с вашим проклятым Эгремонтом. Он главный покровитель «Криминальной антропометрии». Всегда им был. Фактически ее основатель. Может быть, вы не знаете, что он – кузен Чарльза Дарвина и имеет большое влияние в палате лордов.

– Да. А заодно и в Королевском обществе, и в Географическом. Я прекрасно знаком с лордом Гальтоном, Эндрю. Он носится с идеей разводить людей, как герефордских коров.

Уэйкфилд положил нож и вилку.

– «Криминальная антропометрия» практически подмяла под себя бюро. Можно считать, что теперь Центральное статистическое бюро находится под контролем Эгремонта.

Олифант молча смотрел, как верхние зубы Уэйкфилда нервно покусывают нижнюю губу.

– Я только что с Флит-стрит, – сказал

он наконец. – Вам не кажется, Эндрю, что за последнее время уровень насилия в обществе, вернее сказать, уровень непризнанного насилия поднялся до высот совершенно необычайных? – Олифант извлек из кармана «баллестер-молину» и положил ее на стол. – Возьмем, для примера, этот револьвер. Его может получить в свои руки практически любой желающий. Испанское изобретение, франко-мексиканское производство. Как мне сообщили, некоторые из его деталей – пружины и прочая мелочь – делаются у нас в Британии и доступны на открытом рынке; в результате бывает довольно сложно разобраться, откуда конкретно поступает подобное оружие. Символично для нынешней нашей ситуации, как вы думаете?

Уэйкфилд побелел как полотно.

– Кажется, я расстроил вас, Эндрю. Вы уж меня извините.

– Они… они сотрут нас. – Голос Уэйкфилда срывался. – Мы перестанем существовать. Не останется ничего, доказывающего, что кто-то из нас вообще существовал. Ни корешка чека, ни закладной в Сити-банке, ни-че-го.

– Вот о том я и говорю.

– Да оставьте вы этот свой высокоморальный тон, – взорвался Уэйкфилд. – Разве не ваша компания все это и затеяла? Исчезновение людей, уничтожение досье, стирание имен и индексов, события, подредактированные в угоду каким-то там целям… Нет, не вам говорить со мною в таком тоне.

Возразить было трудно. Олифант тронул револьвер на столе, встал и, не оглядываясь, вышел из зала.

– Прошу прощения, – обратился он в мраморном вестибюле к красноливрейному рассыльному, который выуживал окурки сигар с присыпанного песком дна мраморной урны, – не могли бы вы помочь мне найти контору управляющего?

– Легко, – с американской фамильярностью ответил лакей и повел Олифанта по увешанному зеркалами и уставленному фикусами коридору.

Пятьдесят пять минут спустя, обойдя все помещения клуба, просмотрев фотографии ежегодных «взбрыкиваний» членов «Лэмбса», [18] написав кандидатское заявление и заплатив весьма солидный (невозвращаемый) вступительный взнос переводом со счета в «Национальном кредите», Олифант дал набриолиненному управляющему фунтовую банкноту, пожал ему руку и изъявил желание покинуть клуб через самый незаметный черный ход.

18

«Lambs» – «Ягнята» (англ.).

Таковым ходом оказалась дверь из буфетной, которая – как он и надеялся – открывалась в узкий грязный проулок.

Через четверть часа он стоял у стойки переполненного трактира на Бедфорд-роуд, перечитывая текст телеграммы, которую некая Сибил Джерард отправила однажды Чарльзу Эгремонту, члену парламента, проживающему в Белгрейвии.

– Умерли мои мальчики, оба умерли, в Крыме этом проклятом, заболели и умерли, сквайр, вот и все – телеграмму мне прислали, вот и все.

Олифант спрятал бумагу в портсигар. Поглядел на мутное отражение своего лица в цинковой стойке. Поглядел на пустой стакан. Поглядел на женщину, замызганную пьянчужку с багровыми, покрытыми вековой патиной грязи щеками, на лохмотья, чей цвет не имел названия.