Машина снов

Бодягин Максим

– Я не вижу этого ключа, я не знаю, как им пользоваться…

– Но это вовсе не означает, что этого ключа нет. Пробуй!

– Я…

– Ты пытаешься отказаться? По-моему, у тебя нет такой возможности. Итак, ты невольно являешься полновластным лоцманом этой лодки, хозяином этой машины. Даже если какое-то существо проникает на другую сторону, без твоей помощи оно уже не в состоянии вернуться, Марко. Потому что не знает обратной дороги. Как городской человек, случайно сошедший с нахоженной тропы в глухом лесу. И он мечется в поисках проводника, голодный, напуганный и озлобленный. Как лев, сбежавший из цирка и мечущийся по городу в поисках выхода. Хотя… это не очень хороший пример. Потому что в этом городе, где бешено мечется этот сбежавший лев, бродят и другие львы, кое – как переодетые в людей. Они веками ели в этом городе людей, но делали это тайком. Притворяясь такими же жителями

города. А тут вдруг появляется такой же, как они сами, и при этом пожирает горожан в открытую.

– И львы начинают пожирать друг друга?

– И все начинают пожирать всех. Потому что больше нет никаких правил, Марко. Люди вдруг узнают о существовании среди них переодетых львов. Львы узнают, что у них есть конкуренты, допустим, такие же переодетые тигры. Плюс из непрошеного бродячего цирка, остановившегося в городе всего на один базарный день, сбегают все хищные звери, которые носятся по городу и нарушают все порядки, сложившиеся веками.

– А как ты объяснишь появление моего двойника?

– Я думал об этом, Марко. Кто-то вызвал его из другого мира, через открытую тобой дверь. Или, скорее, создал его, как дубликат ключа. Да, я думаю, что его специально создали именно за этим. Чтобы он открыл такую же дверь, создал боковой коридор. Или научился открывать ту дверь, которую создал ты.

– Что же делать?

– Найти его.

– Зачем? – испуганно спросил Марко, вспоминая описания Лунного человека.

– А у тебя есть какие-то другие предложения?

– А если я уничтожу машину?

– Тогда львы не смогут вернуться в опустевший цирк и будут…

Звон буквиц постепенно слился в один сплошной тонкий гул,

в котором тонул голос старика, светлячки кружились всё быстрее, окрашивая полумрак в багровый сумерек изнанки век, и небо забвения опустилось на Марка своей влажной, душной тяжестью. Он крепко спал, заставляя колыхаться своим дыханием муслиновые занавеси, воздушным балдахином окружающие машину снов.

…тонкая тёмная жилка билась в сгибе запястья Пэй Пэй, запястья, сгибавшегося так, как никогда не сможет согнуться, не сломавшись, запястье ни одного мужчины. Гибкая, как усик виноградной лозы, Пэй Пэй обвивалась вокруг Маркова жилистого юношеского тела, начинающего мужать, и он с болезненным наслаждением поддавался этому сладкому давлению, скручивающему всё его существо, а тёмная жилка пульсировала всё сильнее, словно чернильная дорожка, убегая в глубь медовой жёлтой кожи и выныривая обратно детёнышем дракона. Марко впился в неё зубами, чтобы успеть выпить его яд, пока сон снова не забрал, не закрыл туманом пахучее и жаркое тело любимой, но тёмная дорожка ныряла всё глубже и, сбегая по ней куда-то в пурпурный коридор, пышущий мускусом и мясом, куда-то в удушливый, но приятный грот, бесконечно извивающийся подобно внутренностям ракушки, он вдруг выпал прямо в яркое световое пятно, взорвавшееся в глазах тысячей солнечных зайчиков. В просвете открытых ставень полыхал день, играя на муслиновых занавесях крупными отблесками…

…Марко идёт. Чёрные зубочистки стрел щетинками торчат на башнях. Как усики насекомых ощупывают маленькое шустрое пятнышко внизу. Марко идёт. Усики башен колют его шею сзади, готовые укусить. Марко идёт. Башни слепо ощупывают тропу перед ним. Марко почти бежит. Суетливо, как муравей. Облака равнодушны к нему. Облака бегут по своим делам. Небо равнодушно к нему. Оно плывёт в мареве белых лучей, плавясь и желая прохлады. Марко бежит сломя голову. Меняя направление, как бабочка в порывах ветра. Башни никак не могут уследить за таким шустрым муравьём. Вот ползут цветные коробочки паланкинов. Вот цветастая стайка евнухов сгоняет в кучу служанок, разбредающихся как коровы на лугу. Муравьи берегут тлей. Муравей-Марко сбежал от башен с их колкими усиками и сотнями глаз. Башни равнодушны к нему. Их толстые ноги упираются в небо. Все тысячи глаз отпустили его, потеряли его. И Марко разжимает руки и падает из-под повозки в пыль. А скрипучая крестьянская арба, гружёная свежей рыбой, везёт остатки, не разобранные дворцовой кухней, на рынок. Марко быстро откатывается в сухой арычок, бегущий вдоль хоздороги, и замирает там напуганной гусеницей. Скрип арбы и заунывное блеяние погонщика, принимаемое им за песню, становятся всё тише. Марко поднимает голову из пыли арычка, прячась в тени нависшей сухой осоки. Выжелтившаяся за зиму и ещё не набравшая новых соков осока длинными соломенными прядями падает на его глаза как растрепавшийся парик. Водяная гадюка, вымазанная пылью и от того серая, торопливо пересекает дорогу, спеша прочь от Марка. Безобидная, полная всё ещё не прогревшейся как следует и от того неподвижной крови, она умело ныряет в мучнистую взвесь, покрывающую дорогу, виляет хвостом и скрывается, словно растворившись в пустоте. Марко

завидует ей, с лёгкой горечью усмехаясь вслед невесомому извилистому следу. И, словно в ответ его мыслям, где-то недалеко пронзительным стоном отзывается цапля…

…Ему не зря хотелось стать невидимым. Дворец всюду следил за ним. Даже в самых глухих закутах дворец неожиданно открывал глаза, с виду вроде подслеповатые, но вполне дееспособные.

Отяжелевший от недосыпания Чжао Шестой, прозванный Чжао Полосатым из-за лилового родимого пятна, уродующего половину лица, нёс свою вахту недалеко от Дальних ворот. Пария среди парий, бывший десятник, разжалованный за дурной нрав, пьянство и любовь к игре, видел, как Марко вынырнул ниоткуда, материализовавшись из серой придорожной пыли. Чжао Полосатый хотел окрикнуть незнакомца, но в горле пересохло, и он крепко приложился к баклажке с горьковатым настоем, полезным для печени. Ему хотелось выпить, но он дал обет не пить до заката, приходилось давиться лекарством. Можно было бы и выпить, никто за ним не смотрел. О нём все забыли, и Чжао понемногу разживался малой деньгой, собираемой с вонючих рыботорговцев и фермеров, проезжавших по хоздороге на скрипучих арбах два раза в день. Утром они привозили во дворец свежие продукты для челяди, вечером забирали помои. Всю работу делала стража по ту сторону ворот – досматривала, выясняла, подозревала, – Чжао оставалось только важно проверять подорожные бумаги крестьян, делать грозный вид, бряцать оружием и хватать за угловатые задницы тощих фермерских жен.

Когда начальство впервые забыло проверить его пост, Чжао Полосатый разволновался, хотел добежать до ближайшей заставы, но побоялся оставить вахту. Всю ночь он не смыкал глаз, ожидая нападения разбойников или чертей, измучил себя, но за всю ночь по хоздороге так никто и не прошёл. Иногда он слышал далёкое позвякивание доспехов ночной стражи: в темноте дружинники периодически стучали ножнами, чтобы дать знать о себе соседним патрулям. Чжао Полосатый немного успокаивался, вслушиваясь в этот постук и думая: случись что, эти парни не дадут ему пропасть. Он слегка проваливался в сон, но вдруг чувство долга подбрасывало его с грязной кошмы, в которую он пытался завернуться от ночного холода, и Чжао снова пытался высмотреть в кромешной тьме злоумышленников.

Но злоумышленники не пришли ни в эту ночь, ни в следующую. Как и начальство. На четвёртый день дежурства Чжао Полосатый понял, что о нём забыли. Никому не был нужен ни технический проход во внутренней стене, кое-как облагороженный грубо отёсанным камнем, ни толстый стареющий охранник, изуродованный лиловой полосой, пересекавшей одутловатое лицо. Чжао Полосатый служил всю жизнь. Катайцы бы, конечно, сроду не взяли его на государственную службу, поэтому стражник каждое утро благодарил степняков, давших ему возможность покинуть осточертевшую деревню, о которой у него остались только очень смутные, но очень неприятные воспоминания. Всё, что он помнил, – плевки, насмешки сельчан, комки грязи, которыми в него бросались дети. А служба давала хотя бы слабую надежду скопить достаточно, чтобы к старости жениться на какой-нибудь деревенской дурочке. Деньги замажут пятно на лице, уверял себя Чжао Полосатый.

Когда он понял, что отныне, по сути дела, является единственным представителем императорской власти на пыльной дороге, вяло струящейся вдоль поросшего осокой арыка, то стал даже выше ростом. Конечно, каждый вечер он писал отчёты о происходящем за день в двух экземплярах, один отправляя в ставку с первой же проходящей через пост арбой, а другой Чжао убирал, аккуратно перекладывая дощечкой. За несколько месяцев скопился приличный архив. Чёрт его знает, явится начальство, проверить – а как ты, Чжао Полосатый из Юннани, нёс службу? А вот он я – на месте, всё посчитано, ничего не упущено, муха не пролетит. Скрупулёзно уложенные в стопки, перевязанные тряпицами разных цветов лежат отчёты. Ежедневные – с белой пометкой, еженедельные – с голубой, ежемесячные – с красной. Осознав своё внезапное, впервые в жизни случившееся одиночество, Чжао Полосатый бросил пить из боязни спиться. Играть опять же не с кем, не станет же дворцовый стражник с крестьянами фамильярничать. Да и собачиться не с кем. Так и стал поневоле Чжао Полосатый приличным человеком. А чего не стать? Дразнить никто не дразнит, соблазнов никаких, можно и успокоиться.

А вот куда начальство не заглянет никогда, так это в подпол начальство не заглянет, не увидит связки медных монет. Грошик к грошику подвязывал Чжао, копил, собирал. И каждый раз, когда звякал очередной грошик в связке, Чжао слышал, как будет звенеть позвонок над дверью его скромного домика. Уж он постарается, построит домишко на славу. И жену возьмёт небрезгливую, лучше сироту. Пусть-ка попробует попрекнуть его, государственного человека! Сразу в зубы получит. А вечером он ей спуску не даст, замордует в постели. В темноте поди лица не видно, ни ей расстройства не будет, ни ему…