Машина снов
Шрифт:
– Но не настолько, чтобы отвадить его от супружеской постели? – подмигнула Эдит.
– Фу… – зардевшись, сказала Сара, понарошку шлёпнув сестру шёлковой пелериной, которую держала в руках.
– Что «фу »? – продолжала поддевать её сестра. – Вы ведь муж и жена, у тебя же должны быть потребности?
– Не твоё дело, – ещё сильнее покраснев, сказала Сара, начав усиленно тереть пелерину остывающим утюгом.
– Значит, супружеская постель не слишком-то и горяча, – ответила Эдит, пожав плечами.
– Скажу тебе честно: с тех пор как мы переехали к мистеру Пулу, всё стало гораздо, гораздо лучше. Может быть, это и не страсти «тысячи и одной ночи», но я вполне довольна.
– И всё-таки опиум… Тебя он не пугает? – осторожно спросила Эдит, следуя желанию сестры, которую она боялась излишне раздражить.
– А почему он должен пугать меня?
– У меня сложилось такое ощущение, что, когда я вошла к Сэмюелу, а опиум в тот момент ещё распространял свой дым, у меня слегка закружилась голова. Возникло такое странное чувство, что… Что я в преддверии каких-то видений, – понизив голос сказала Эдит и боязливо оглянулась, передёрнув плечами.
Сара покончила с пелериной и взялась за миленькие батистовые панталончики с кружевными оборками, привезённые из Брюгге. Как жаль, что революция сделала французское бельё недоступным, приходится носить чёрт-те что, прости господи. Эдит внимательно следила за сестрой. Сара поняла, что она не отвяжется со своей мистикой и придётся отвечать.
– Я тоже чувствовала нечто похожее, но вовсе не думаю, что тут виноват опиум, – призналась она тем же шёпотом, что и сестра.
– Хочешь сказать, что…
– Я ничего не хочу сказать, – поспешно бросила Сара. – Вчера на ночь он зачитывал мне письмо к Уильяму, которого он, как ты знаешь, обожает. И без совета которого он и шагу не может ступить…
– Похоже, ты ревнуешь своего мужа к Уильяму так же, как я ревную своего мужа – к твоему, – засмеялась Эдит. – И что это было? Любовная ода?
– Ну, разумеется, нет! – фыркнула Сара. – Это была скорее трагическая ария.
– Не томи!
– Ты прибыла после обеда и не застала этой дикой сцены, которую он закатил Элизабет буквально накануне твоего приезда.
– Сэмюел? Закатил? – недоверчиво переспросила Эдит. – Ты хочешь сказать, что наш Сэмюел умеет закатывать сцены? НашСэмюел?!
– Я сама не поверила своим глазам. Я никогда, подчёркиваю, никогда его таким не видела. Такое ощущение, что в него вселился демон! Я зажимала Хартли уши, а после была вынуждена унести его в дом. Сэмюел не просто кричал, я боялась, что он ударит эту несчастную рябую дуру, которая только робко кудахтала в ответ!
– Ударит?!
– Да не просто ударит, я боялась чего похуже!
– Кошма-а-ар, – восхищённо протянула Эдит, предвкушая подробности драмы, которую она минуту назад даже не в силах была предположить. – А я-то думаю: что-то вашей распрекрасной Элизабет сегодня нигде нету !
– После вчерашнего она отпросилась в Порлок, навестить мужа и дочь. Думаю, судя по тому, как от неё несло элем после выволочки, которую ей устроил Сэмюел, вернётся она теперь не раньше чем через пару дней.
– Не томи, – сказала Эдит, придвинувшись ближе и приготовившись ловить каждое слово.
– В письме Сэмюел, разумеется, не употреблял тех выражений, которые не пристало знать поэту. Он писал очень сдержанно, но всё же гнев прорывался в каждой строке вполне красноречиво. Ты, будучи женой поэта, меня сейчас прекрасно поймёшь.
– Я готова.
– Когда Уильям приезжал последний раз – то было в самом начале июня, – мы вместе поднялись на наш любимый холм для пикников, и мужчины жарко заспорили с мистером Пулом о будущности радикальных
– Ваш мистер Пул такой добряк, вам бы надо его поберечь, – сказала Эдит. – В особенности от Уильяма. Когда наследник графского дома начинает доказывать сельскому агроному необходимость революции, видят Бог и святые угодники, в этом есть что-то перевёрнутое с ног на голову.
– Сэмюел после наутро многажды извинялся, и мир, конечно, быстро восстановился, ведь мистер Пул любит Сэмюела как родного сына, которого Господь ему так и не подарил. Но в тот вечер оба наших поэтических светила изрядно перебрали, позже ещё и спустившись в Порлок за джином. И Сэмюел совершенно покорил Уильяма своими идеями о революции поэтического языка. Он говорил, что тёмный язык старой поэзии должен быть отринут в угоду новому, прозрачному и лёгкому стихосложению, которое бы опиралось не только и не столько на опыт античности и поздней схоластики, но на живой язык, которым говорят простые люди. Что долг поэта не быть непонятным, но нести свет народу, формально упрощая язык, но в действительности смягчая нравы и возвышая народ, пробуждая в нём совестливость и нравственность тем высоким содержанием, которое необходимо вложить в этот ясный и «прозрачный», по его выражению, новый стих.
– Господи, в такие минуты я понимаю, как ты в него влюбилась, – сказала Эдит, сверкнув увлажнившимися глазами. – Но не тяни, что с письмом? И что его так взбесило?
– Он не писал несколько месяцев. А вчера… Что он, собственно, и описывает в своём письме… Он нашёл этот язык, о котором тогда говорил Уильяму. И нашёл он его весьма мистичным и странным образом. По своему обыкновению, следуя предписанию доктора Уильямса, Сэмюел спустя час после завтрака растворил окно, чтобы предотвратить застой воздуха, и закурил кальян, снарядив его изрядной дозой опия… И во сне увидел… Когда он описывал мне то, что ему пригрезилось в тот момент, я клянусь тебе, Эдит, я даже заплакала от того, насколько прекрасно было описанное им видение, и от того, насколько беспомощен мой собственный язык, чтобы передать эту чарующую красоту.
– Ну же! – капризно топнула ножкой Эдит, которой уже надоело столь многословное начало.
– Во сне Сэмюел увидел дворец катайского правителя Кубла- хана, приснившийся ему во всех подробностях, в мельчайших деталях, со всеми изгибами колонн, изразцами, мозаиками, мостами и переходами. Сэмюел сказал, что во сне не было ни одной архитектурной детали без тонкого прихотливого орнамента и что он видел и запомнил их все, все до единого! Более того, ему приснился не только этот восхитительный дворец, о котором он недавно читал в воспоминаниях некоего Пэрчеса. Ему приснились дивные стихи, триста или даже более того строф, которые прозрачно и ясно описывали этот храм архитектуры, более похожий на огромный город, чем на обычный, пусть и самый роскошный дворец.