Маска красной смерти (сборник)
Шрифт:
Не успел я уложить первый ряд камней, как заметил, что Фортунато порядком протрезвел. Первым признаком этого был глухой стон, долетевший до меня из глубины ниши. Затем последовало долгое, упорное молчание. Я уложил второй ряд камней, третий ряд, четвертый – послышалось отчаянное бряцанье цепи. Звон этот длился несколько минут; я перестал работать и присел на кости, чтобы полнее насладиться этими звуками. Когда звон стих, я снова взялся за лопату и, не прерываясь ни на минуту, закончил кладку пятого, шестого и седьмого рядов. Я уже возвел стену почти вровень со своей грудью. Опять приостановился, взял факел и направил его свет на стоявшую в нише фигуру.
Из гортани Фортунато стали вырываться
Наступила полночь, работа моя близилась к концу. Я уложил восьмой, девятый и десятый ряды, оставалось подыскать и вставить всего лишь только камень. Я с усилием приподнял его с земли и наполовину всунул в предназначавшееся для него место. Но тут из ниши донесся такой глухой, ужасный хохот, что волосы у меня на голове стали дыбом. Хохот этот сменился жалкими звуками, в которых трудно было узнать прежний голос благородного Фортунато.
– Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Отличная шутка! Превосходная шутка! Как мы потом будем хохотать над всем этим в палаццо. Хи-хи! Как мы будем хохотать, попивая вино. Хи-хи!
– Амонтильядо! – сказал я.
– Хи-хи-хи! Именно, амонтильядо! Но, кажется, уже поздно… Синьора Фортунато и остальные, пожалуй, ждут нас в палаццо. Пойдемте вернемся скорее.
– Да, – сказал я, – вернемся скорее!
– Ради самого бога, Монтрезор!
– Да, – повторил я, – ради самого бога!
Я напрасно ждал ответа. Начав терять терпение, я громко позвал:
– Фортунато!
Никакого ответа. Я снова крикнул:
– Фортунато!
И вновь никакого ответа. Я просунул факел в оставшееся в новой кладке отверстие и уронил его внутрь ниши. В ответ послышался звон колокольчиков. Мне становилось не по себе: вероятно, на меня начинала влиять сырость катакомб. Я поспешил закончить свою работу, положил последний камень и хорошенько укрепил его. Перед вновь возведенной стеной я нагромоздил вал из человеческих костей.
С тех пор их ни разу не потревожила рука человека. In pace requiescat [7] .
Двойное убийство на улице Морг
Аналитические способности человека сами по себе весьма мало поддаются анализу. Мы знаем о них только то, что они могут стать для человека источником истинных наслаждений. Сильный человек наслаждается своей физической мощью, любит упражнения, в которых играют роль его мускулы, а аналитик предпочитает мозговую деятельность, дающую ему возможность исследования. Аналитику доставляет удовольствие любой, даже самые обыкновенный случай, дающий возможность применить аналитические способности; ему нравятся загадки, ребусы и иероглифы.
7
Requiescat in pace («Да упокоится с миром») – латинская фраза, часто встречающаяся в виде аббревиатуры «RIP» или «R. I. P.» на надгробиях, в извещениях о смерти, а также при упоминании о недавно умерших.
Способность человека к разгадыванию или расследованию во многом зависит от математических знаний, но высшую математику несправедливо называют анализом,
Оставляя в стороне абстракции, возьмем, к примеру, игру в шашки, когда на поле действуют только четыре дамки. Очевидно, что победа достанется тому – мы берем противников равных, – у кого более ловкая тактика или лучше развито мышление. За недостатком обыкновенных средств аналитик анатомирует мысли противника и часто находит единственное средство, иногда до глупости простое, – заставить его ошибиться или сделать неверный расчет.
Вист давно приводят в пример как игру, влияющую на аналитические способности; люди весьма развитые находят в этой игре невыразимое удовольствие и считают игру в шахматы пустым занятием. Действительно, вист больше других игр заставляет думать и анализировать. Хороший игрок в шахматы может быть только хорошим шахматным игроком; искусный игрок в вист выиграет во всех играх, где одна мысль борется против другой мысли.
Способность к анализу не следует путать с обыкновенными умственными способностями, хотя аналитик непременно должен быть умным человеком, а вот умный человек иногда бывает совершенно лишен способностей к анализу.
В подтверждение этой мысли я приведу следующий случай. Я жил в Париже всю весну и часть лета 18.. года, где и познакомился с неким Огюстом Дюпеном. Этот молодой человек из хорошей и даже знатной семьи вследствие разных несчастных обстоятельств был доведен до такой бедности, что перестал показываться в свете и уже не пытался восстановить свое положение. Благодаря снисхождению кредиторов у него оставалась, однако, часть наследного имения, и доходами с него он мог удовлетворять свои основные жизненные потребности. Единственной роскошью, которую он себе позволял, были книги, а в Париже они приобретаются легко.
Наше первое знакомство состоялось в небольшом, малоизвестном кабинете для чтения на улице Монмартр. Первым поводом к разговору послужило то, что мы искали одну и ту же замечательную и очень редкую книгу; именно этот случай и сблизил нас. Со временем мы стали видеться все чаще. Я был глубоко взволнован его семейной историей, которую он мне подробно рассказал со скромностью и непринужденностью, свойственными французу, когда он говорит о личных делах.
Я удивлялся количеству прочитанных им книг и восхищался странной пылкостью и возбуждающей свежестью его воображения. Отыскивая в Париже некоторые предметы, необходимые мне для изучения, я понял, что общество подобного человека будет для меня бесценно, и с тех пор искренне привязался к нему. Мы решили, наконец, жить вместе, и, так как мои дела обстояли лучше, чем его, я взял на себя аренду и меблировку дома, подходящего нашим причудливым, меланхолическим характерам. Я снял старый странный домик, в котором никто не жил вследствие каких-то предрассудков, для нас, конечно, не имевших смысла, – в самой отдаленной и незаселенной части Сен-Жерменского предместья.
Если бы наш образ жизни стал известен публике, нас сочли бы за умалишенных. Уединение наше было полным, к нам не приходил никто из знакомых. Мы сохраняли в тайне место своего жительства и проводили время только вдвоем.
У моего друга были некоторые странности, например, он любил ночную темноту. Скажу точнее: ночь была его страстью. Я и сам мало-помалу начал разделять эту его причуду. Поскольку мрак не может быть постоянным, то мы производили искусственную ночь. Мы плотно закрывали ставни, зажигали лампы, ароматические свечи и занимались или беседовали до тех пор, пока часы не давали знать, что наступила ночь настоящая. Тогда мы отправлялись на улицу и, гуляя под руку до рассвета, продолжали наши беседы.