Маска Нерона
Шрифт:
Приглядевшись, она увидела, что ниже названия института мелким шрифтом указан его адрес – Лодейнопольская улица, дом восемнадцать.
Интересно, находится ли сейчас этот институт на прежнем месте? И есть ли там кто-то, помнящий ее отца?..
Даша задумалась, и надолго… Так и застал ее вернувшийся муж – сидевшей на полу, растрепанной, всю в пыли.
– Дашка! – удивился он. – А ты чего это такой кавардак развела?
Тут он заметил шахматную доску, потянулся было к ней с любопытством, но тут же отдернул руки и с опаской покосился на Дашу.
Даша
– Это дедушкины шахматы, – она раскрыла доску.
– Ого! – он осторожно тронул фигуры. – Хорошая вещь! А ты зачем ее прячешь? Нужно, чтобы она всегда под рукой была…
– А ты играешь? – удивилась Даша.
– Ага, я два года в кружок ходил при Дворце пионеров. А потом мы переехали, далеко стало ездить. А ты хоть фигуры-то умеешь переставлять?
– Угу, – Даша поскорее опустила глаза, чтобы он ничего не заподозрил. Дед играл очень хорошо, и она многому от него научилась. Даже тот странный старик вчера ночью сделал ей комплимент. Значит, это все же был не сон?..
Муж заметил, что она встревожилась, и тоже помрачнел. Но не в его характере было начинать выяснение отношений.
– Ужинать будем? – спросил он, отворачиваясь.
Тут только Даша вспомнила, что, положив продукты в холодильник, она совершенно забыла об ужине. А само-то ведь мясо не поджарится и картошка не сварится… Она встала, но не успела сделать и шага, как в дверь робко постучали.
– Ребятки! – послышался сладкий голос свекрови. – Ужинать будете?
Даша с мужем поглядели друг на друга с огромным изумлением и ответили хором:
– Будем!
– Даша… – Димка задержал ее на пороге кухни, – ты… это… извинись перед мамой за вчерашнее…
– Ладно, – сказала Даша, взглянув на свекровь в упор, – я, конечно, вчера погорячилась. Прошу прощения за разбитые вазы. Ну, у вас их еще много осталось. И гнать вас из своего дома я больше не буду – живите, чтобы Диме спокойнее было. Но, Лидия Васильевна, я вас предупреждаю: если вы еще раз позволите себе выразиться неуважительно о моих родных, то проститесь с этой квартирой.
– Ты ставишь мне условия?! – в голосе свекрови на мгновение прорезались прежние нотки, что, надо сказать, не произвело на Дашу ни малейшего впечатления.
– Точно, ставлю, – согласилась она, – и, кстати, вот еще одно! Чтобы ваша Изольда Яновна к этой квартире и на пушечный выстрел не подходила! Видеть ее не желаю!
– Тут я с тобой согласен! – оживился Димка. – Изольда – жутко противная тетка, глупая и хвастливая. Мам, ну о чем тебе с ней разговаривать?
– А обо мне, – подсказала ему Даша, – они сплетничают обо мне!
– Ты подслушивала?! – возмутилась свекровь.
– Ага, – радостно ответила Даша, – и узнала о себе много интересного! Оказывается, твоя мама считает меня неряхой, лентяйкой, уродиной и неумехой. Не понимает, что ты во мне нашел, потому что в институте у тебя была девушка – умница, красавица, из приличной семьи, которая тебя просто обожала, – а ты вот отчего-то
– Какая девушка?! – завопил Димка. – Не было никакой девушки, мама все путает!
Однако Даша расслышала явственную фальшь в его голосе. Ладно, с этим она разберется позднее.
Император смотрел на раскинувшийся у его ног великий город – и странные мысли теснились в его голове.
Вот уже десять лет он правит этим городом – и всем миром. Вот уже десять лет его воля значит больше, чем воля богов. Да и сам он уже причислен к сонму богов, его статуи стоят в многочисленных храмах по всей империи, и им воздаются божеские почести.
Вот уже десять лет никто не может противиться его воле, а тех, кто пытался это сделать, постигла суровая кара. Сенека, этот самовлюбленный моралист, вечно читавший ему нотации, внушавший, как следует жить, объяснявший, что хорошо и что плохо, по его приказу покончил с собой. А все остальные усвоили наконец главную истину: хорошо лишь то, что угодно ему, а плохо – то, что ему неугодно.
Вот уже десять лет он держит в своих руках высшую власть – но это не делает его счастливее.
Он выступал на конных состязаниях, участвовал в соревнованиях актеров и поэтов. Многотысячные амфитеатры рукоплескали ему – но он и от этого не чувствовал подлинной радости. Потому что подозревал: ему рукоплещут из-за выгоды или от страха, а едва покинув амфитеатр, римляне тут же его забудут…
Он должен совершить что-то беспримерное, что-то такое, что повергнет всех его подданных в восторг – или в ужас!
Император вновь взглянул на великий город.
Его жители суетятся там, внизу, как муравьи в своем муравейнике, они заняты своими ничтожными делами, добывают хлеб насущный, хитрят и изворачиваются в борьбе за место под солнцем, и им дела нет до страданий великого человека – до его страданий!
Привычным жестом он открыл висевший на шее золотой медальон, нашарил там половинку камеи, той самой, лежавшей когда-то в его детской булле, сжал ее в кулаке.
Перед его глазами вдруг возник мрачный храм в какой-то далекой стране: лес квадратных черных колонн, медное изваяние быка, и чей-то глухой голос прошептал:
– За то, что было совершено, Рим должен быть сожжен!
Голос затих, но глаза императора вдруг широко открылись. С них словно сдернули пелену, как с новой, только что законченной статуи.
Вот что он должен сделать, чтобы они, его неблагодарные подданные, навеки запомнили своего императора!