Масоны
Шрифт:
Сенатор, по своей придворной тактике, распростился с ним в высшей степени любезно, и только, когда Егор Егорыч совсем уже уехал, он немедля же позвал к себе правителя дел и стал ему пересказывать с видимым чувством досады:
– Вообразите, этот пимперле [138] приезжал пугать меня!
Правитель дел, считавший своего начальника, равно как и самого себя, превыше всяких губернских авторитетов, взглянул с некоторым удивлением на графа.
– Чем же он вас пугал?
– спросил он.
138
Очень
– Да определительно и сказать нельзя - чем, но пугал, что вот он получил здесь какие-то слухи неприятные и что поедет кричать об этом в Петербурге.
Сенатор, в сущности, очень хорошо понял, о каких слухах намекал ему Марфин.
– О ком и о чем слухи?
– поинтересовался правитель дел, вероятно, несколько опасавшийся, что нет ли и об его личных действиях каких-нибудь толков.
– Не сказал!.. Все это, конечно, вздор, и тут одно важно, что хотя Марфина в Петербурге и разумеют все почти за сумасшедшего, но у него есть связи при дворе... Ему племянницей, кажется, приходится одна фрейлина там... поет очень хорошо русские песни... Я слыхал и видал ее - недурна!
– объяснил сенатор а затем пустился посвящать своего наперсника в разные тонкие комбинации о том, что такая-то часто бывает у таких-то, а эти, такие, у такого-то, который имеет влияние на такого-то.
Тема на этот разговор была у графа неистощимая и весьма любимая им. Что касается до правителя дел, то хотя он и был по своему происхождению и положению очень далек от придворного круга, но тем не менее понимал хорошо, что все это имеет большое значение, и вследствие этого призадумался несколько. Его главным образом беспокоило то, что Марфин даже не взглянул на него, войдя к сенатору, как будто бы презирал, что ли, его или был за что-то недоволен им.
– Могу я докладывать?
– спросил он, видя, что сенатор больше уже не желает говорить.
– О, пожалуйста!
– ответил тот и для освежения мозга понюхал табаку из своей золотой табакерки.
Правитель дел начал доклад, по обыкновению, стоя.
– Дело по жалобе на устройство городничим Надеждиным рыбных садков в свою пользу!
– заговорил он ровным и бесстрастным голосом.
– Проделки этого господина вопиющие!
– перебил его сенатор.
– Мне говорили об них еще в Петербурге!.. Заставлять обывателей устраивать ему садки, - это уж и не взятка, а какая-то натуральная повинность!
– В Петербурге, мне кажется, ваше сиятельство, ошибочно взглянули на это дело!
– возразил с некоторым одушевлением правитель дел.
– Городничий вызван нами.
– Знаю я!
– подхватил сенатор, очень довольный тем, что знал это.
– Он был у меня!..
– доложил правитель дел, хотя собственно он должен был бы сказать, что городничий представлялся к нему, как стали это делать, чрез две же недели после начала ревизии, почти все вызываемые для служебных объяснений чиновники, являясь к правителю дел даже ранее, чем к сенатору,
– Городничий мне доставил, - продолжал он, - собранные им удостоверения от местных обывателей, - вот они!
И правитель дел показал целую кипу бумаг, при одном виде которых сенатор обмер.
– Но что такое в них говорится?
– поспешил он спросить.
– Говорится во всех одно и то же!
– отвечал правитель дел и, взяв будто бы на выдержку одну из бумаг, начал ее читать буквально:
– "Я, нижеподписавшийся, второй гильдии купец и рыбопромышленник, сим удостоверяю, что по здешним ценам устройство рыбного садка, с посадкою в оный рыбы, стоит пять рублей на ассигнации".
– Как пять рублей?!
– воскликнул сенатор.
– А в Петербурге что он стоит?
– В Петербурге дороже, да там и велики они очень, а садок городничего всего сажень в длину и в ширину.
– Фу ты, боже мой!
– произнес сенатор, пожимая плечами.
– Вот и суди тут!.. Как же все это не противно и не скучно?..
Правитель дел молчал, вовсе не находя с своей стороны в службе ничего ни противного, ни скучного.
– Бросить это дело; оно выеденного яйца не стоит!..
– приказал сенатор.
Правитель дел поспешно написал на первоначальной бумаге резолюцию: оставить без последствий, и предложил ее к подписи сенатору, который, не взглянув даже на написанное, подмахнул: "Ревизующий сенатор граф Эдлерс".
– Далее какие дела?..
– сказал он.
– Далее дело об кадке капусты и об заседателе земского суда Дрыгине.
При этом ответе правитель дел не удержался и усмехнулся.
– Как об капусте и об Дрыгине?.. Что такое это?
– проговорил сенатор с недоумением: он этого дела уже не помнил.
– Господин Дрыгин сам здесь!.. Угодно вам его видеть?
– доложил правитель дел.
– Но, может быть, он какой-нибудь грубый, пьяный?
– заметил с брезгливостью сенатор.
– Напротив, он из отставных военных!
– сказал правитель дел.
Сенатор поуспокоился.
– А в чем Дрыгин обвиняется?
– нашел он нужным узнать.
– В том, что при проезде через деревню Ветриху он съел там целый ушат кислой капусты.
Сенатор окончательно был озадачен.
– Mon Dieu, mon Dieu! [139]– произнес он, вскидывай глаза к небу.
139
Боже, боже! (франц.).
Правитель дел поспешил позвать заседателя из залы, и когда тот вошел, то оказался тем отчисленным от службы заседателем, которого мы видели на балу у предводителя и который был по-прежнему в ополченском мундире. Наружный вид заседателя произвел довольно приятное впечатление на графа.
– Вы обвиняетесь в том, что при проезде через деревню Ветриху съели целый ушат капусты, - следовало бы договорить сенатору, но он не в состоянии был того сделать и выразился так: - Издержали ушат капусты.