Мастер дымных колец
Шрифт:
Караулов и вправду встал и закрутил воображаемый штурвал. Странное это было зрелище со стороны. Сейчас в березовой роще, в прохладном месте отдыха жителей близлежащего микрорайона — Воскресенской слободки — уже появились отдельные молодые мамы и бабушки с колясками и с удивлением оглядывались, проезжая мимо занятой скамейки.
— Видишь, дяденьки выпивают, — говорила своему несмышленышу молоденькая женщина, показывая на странную компанию. — Нехорошие дяди. Ребенок заплакал, мамаша посюсюкала немного и взяла чадо на руки. — А один, смотри, спортсмен еще, к олимпиаде готовится, потом прыгать будет высоко-высоко, выше американских небоскребов.
Трофимов сконфузился и надел рубашку. Чирвякин тоже кое-как поднялся. Видно было, что он плохо переносит жару.
— Ханыги, — громко огласила
— Мамаша, идите мимо, — строго приказал Караулов и насупил брови.
Бабуля только сейчас обратила внимание на темно-красный флажок, прикрепленный к лацкану добротного импортного костюма, и тут же ретировалась. Караулов, довольный произведенным эффектом, победно отдал последние указания.
— Расходимся по одному. Я пойду первым, — и тут всплеснул руками: Да, чуть не забыл. Марий Иваныч, что на квартире?
— Все нормально, — отчитался бывший караульный.
— Скоро июнь, нужно заплатить за квартиру, за свет, — Караулов достал бумажник и отсчитал Чирвякину денег. — Вот, заплатите за три месяца, думаю, они раньше появятся. Да, завтра Марта придет, приберется, чтоб ни пылинки там, и не наследите… — Караулов повернулся, чтобы уйти окончательно, но тут его остановил Трофимов.
— Так зачем меня вызывали?
— Вот, — обрадовался Караулов, — другой разговор. Желаете задание получить?
— Ну.
— Будет для вас задание. Для вас самый ответственный участок работы приберегли, душевное поручение. А может, еще подумаете? Дело рискованное, это вам не информацию на население собирать… Ладно, ладно, не нервничайте, гражданин капитан. Вот ведь до чего разных людей университет выпускает! Ну-ну, нам еще работать, черт его дери. — Караулов стал серьезным и тихо шепнул на ухо, чтобы не слышал Чирвякин: — Софья Ильинишна Пригожина. Вспоминаете? Ну как же, забыть такую женщину трудновато. Вот она и есть наша зацепочка. Не дай бог, Руководитель явится, а ее нет — представляете? А, ничего вы не представляете. Все дело под откос пойти может, а промедление — промедление смерти подобно. Вообще, поезжайте, как говорят теперь, в Питер и разыщите. Да учтите, возможно, изменила фамилию, а может быть, и того хуже, руки на себя наложила. Не дай бог, не дай бог… — не дожидаясь согласия, Василий Караулов захромал вон из лесу.
3
Нет, Соня не наложила на себя руки, не до того ей было. Уже на следующее утро ее в лихорадке, с температурой под сорок сняли с постамента и в беспамятстве доставили в больницу. Вначале определили в легочное, но когда миновал кризис, возникло новое осложнение, и ее перевели в родильное отделение. Там все и решилось. Преждевременные роды на седьмом месяце, и на свет появилось рыхлое сморщенное существо, болезненный мальчик, результат внебрачных отношений. Все пролетело как в тяжелом бестолковом сне. Когда к измученным глазам поднесли недоразвитое тельце, ее тут же стошнило. Потом ей было стыдно за эту минутную слабость, и единственным оправданием оказалось одно обстоятельство. Ей почудилось, и это было невыносимо, будто появившееся только что существо не плакало, а смеялось, да еще и с особым хитрым прищуром. Ребенка тут же отобрали для сохранения в специальных условиях, а она со стыдом вспомнила, как неловко, воровски прятала большой живот на последнем свидании в бывшем государственном доме.
Потом кое-как дела стали поправляться. Сын, названный Женей, прибавлял на удивление быстро, да и Соня окончательно выздоровела и в конце мая впервые вышла на Невский. Длинный, прямой, плотно заставленный с обеих сторон домами в точнейшем соответствии с гравюрными проектами, он встретил ее скользящим взглядом многотысячной толпы. То холодные, равнодушные, то чуть смешливые, лукавые, а то и просто жадные, заинтересованные, чуть ли не бесстыжие от чувства полной безответственности глаза. Наводнение пройдено и забыто, сдано в долгий ящик до следующего непредсказуемого раза. Так смотрят спасенные утопленники, подумала Соня, замечая в толпе то здесь, то там редкие задумчивые и чуть грустные лица. Было именно в них что-то замечательное, исконное, может
Тем не менее она скоро вышла на сторону, опасную во время обстрела, и купила букет роз, завернутый смуглым человеком в прозрачную пленку. Тут же распеленала колючее растение, равнодушно выбросила один цветок на асфальт и пошла, уверенно ступая в задуманном направлении.
Перед аркой генерального штаба приостановилась. Вдали сверкало солнечное пятно дворцовой площади, теплое, влажное, парящее. Вверху, над каменной дугой, в синем морском небе чернела повозка, два колеса, наездник с венком в правой руке. Лошадей не видно, и казалось, сейчас неуправляемый колесный механизм свалится вперед в желтое асфальтовое пятно.
Она бесстрашно шагнула под арку и свернула направо. Она не пошла стучаться в высокие дубовые двери, откуда-то понимала, что там ее не поймут, ничем не обрадуют, наоборот, будут строить удивленное лицо: какая, мол, здесь тюрьма? Какие узники, откуда? У нас гражданские лица. И будут показывать за реку, шутя приговаривать, мол, есть Петропавловская крепость, но вы опоздали лет на сто. Зачем ей это правдивое вранье? Она и так знает правду, горькую, необратимую…
Соня подошла к третьему окну, постояла немного, разглядывая свое пыльное отражение, и положила на теплый камень дорогие цветы. Вот и все, что осталось от их прежней жизни — грязное окно и цветы. С этих пор здесь всегда будут цветы, твердо сказала себе Соня. И правда, едва выдавалась свободная минутка, Соня тут же выбиралась на Дворцовую площадь с любым, хотя бы и простеньким букетиком, убирала засохшие стебли, водружала свежие, не давая оборваться живой цепочке. Так возникло удивительное явление — в самом центре доподлинно изученного, исхоженного вдоль и поперек города появилось необъяснимое торжественное место. Туристические группы и прохожие с местной пропиской в паспорте одинаково удивленно задавали себе один вопрос: отчего здесь, на краю знаменитого революционного места, у стандартного пыльного окна советского учреждения лежат цветы? Может быть, обнаружены новые исторические данные, и здесь кто-нибудь бросал самодельную бомбу? Или выступал перед народом с пламенной подрывной речью, а может, просто стояла баррикада, и шальная пуля убила одного из вождей? Наверняка! Ведь не принято же поминать людей лишь за одно то, что они никого не убили, не солгали, не предали; людей, появляющихся на свет с одной лишь целью — любить и понимать красоту; людей, чья польза — не больше, чем от перегноя, то есть обычное извлечение химической энергии. Но профессиональные экскурсоводы лишь недоуменно пожимали плечами, видно, тоже не понимали подоплеку цветочного обряда.
Впрочем, Соне все труднее и труднее было выполнять данное себе обещание. В начале июня их выписали, она тут же дала в Раздольное телеграмму «Ушла в декрет» и вечером заявилась на квартиру к тете Саше.
— Ой, какой Иисусик, — всплеснула руками землячка. — Ну что стоишь, проходи, вижу, некуда податься. Ведь так просто не пришла бы ко мне. Тетя Саша взяла на руки ребенка. — Господи, до чего они маленькие. Как звать-то?
— Женя.
— Женя, Женя, — повторила продавщица. — Евгений, значит, — и тут замолчала на минуту. — Подожди, как же — Евгений, а по отцу?
— Евгеньевич, — тихо сказала Соня.
Тут хозяйка и сообразила.
— Что же, умер он, что ли?
— Погиб.
— Неужели утоп?.. — остановилась как вкопанная хозяйка. Ребенок захныкал. — А-я-яй, беда-то какая…
Так и причитала, слушая рассказ молодой мамы. Бедная ты, бедная, что же они, мужики, с ума все посходили? Один на небо, другой под воду. Куда же ты теперь? Ну нет, сейчас-то я тебя не отпущу, подожди, оклемаемся хоть, я тебе детское питание — по первому сорту. Не кормишь, поди, да и откуда оно, молоко, возьмется. Ах ты, господи, и он-то, несчастный, за что только судьбу принял, неведомо.