Мастер дымных колец

Хлумов Владимир

Через день все было в доме, и распашоночки, и детская кроватка, и колясочка, и врача вызвали, поставили на обслуживание.

— Ах ты, мой питерский, — частенько приговаривала хозяйка, помогая купать ребенка.

Наступило настоящее лето. Как-то вечером, в редкую спокойную паузу, тетя Саша спросила Соню:

— Кто же отец ему?

— Евгений, — твердо ответила Соня.

— Ну да, ну да, — думая о чем-то своем, сказала хозяйка.

Уж она-то прекрасно знала, что это никак невозможно. Сразу поняла, в первый момент, и от этого не слишком уж жалобно вспоминала бывшего постояльца. Хотя и жалко ей было его, потому что прожили с человеком под одной крышей полгода в добром мире и согласии. Она еще раз пристально посмотрела на Соню, но теперь уже с некоторым восхищением. Так смотрят на любимый предмет, внезапно оправдавший какие-то давние, пророческие ожидания.

4

Капитан

Трофимов, лежа на диване, смотрел программу «Время» и вспоминал слова Караулова. Прохвост прав — это не политика. На экране опять появилось грузное, с двойным подбородком лицо. Было в нем что-то неестественное, выморочное, бестолковое. Оратор завис над глубокой пропастью, отделявшей его от содержания речи, и потрогал свою физиономию казалось, проверял, все ли на месте, не отпало ли чего или, не дай бог, отклеилось. Вот так же и он дергал себя за ус в купированном вагоне пассажирского поезда, следуя в северном направлении. Он и тогда уже чувствовал — генеральный конструктор задумал нечто необычайное. Уже тогда Трофимов имел не только служебный, но и свой личный интерес. Сказывалось специальное образование и годы совместной с преступником студенческой жизни. Преступник? Да, конечно. Под видом государственной оборонной программы, воспользовавшись сверхсекретным статусом и полной некомпетентностью высших чинов, совершил незапланированный старт, фьюить и взмыл в поднебесье. Вопреки, так сказать, центральному руководству. А что же государство? Живет и здравствует. Исчез районный центр — плевать, возник миллионный город — ну и что, все вокруг ведут себя так, будто ничего не случилось, как будто так и надо. А что дальше? Трофимов в последнее время не пропускал ни одной государственной новости и со страхом слушал сообщения о том, что где-то исчезает озеро, где-то переименовали город, а где-то, страшно сказать, готовится новая космическая экспедиция. Черт подери, если машина продолжает работать и никому в голову не приходит отключить ее, то не дай бог что произойти может! Трофимов вспомнил случай в зоопарке. Но, может быть, все это предусмотрено Варфоломеевым заранее? Нет, вряд ли. Зачем бы он тогда переводил матери такие деньги, если бы знал, что через месяц не то что сберкассы, ни одного домишка на Северной не останется.

Рядом в кресле сидела Таня и вязала ему очередной свитер. Тепло, уютно, хорошо. Живи, радуйся, выполняй долг, отдыхай. Зимой в Гагры, летом на север, в леса и болота. Он приспособлен именно к такой жизни, он рожден, чтобы… Странная, парадоксальная мысль посетила его. Он рожден, чтобы подчиняться. Нет, не рабски, не под страхом, но свободно, с достоинством, с любовью, с верой в правоту начальственного приказа. Он создан для дружбы с сильным добрым человеком, он хотел бы отдаться такому в полное подневольное подчинение, он готов не понимать, для чего и почему, но исполнить с риском, преодолевая смертельные опасности, а потом придти и молча, без слов, одним взглядом понять, что ты нужен, необходим, полезен. Неужели время таких людей прошло? На самом деле он всю жизнь искал такого человека, но не нашел. Вернее, нашел однажды под сводами альма-матер, поразился, но в друзья не попал. Желал, мечтал, но не попал. Да и никто не попал… Этот парнишка никого к себе не подпускал, все сам, сам. А мог бы, только свистни…

Когда после дурацкого происшествия в зоопарке ему показали фотографию конструктора Сергеева, его словно обожгло. Вот оно, провидение. Он разберется, вызволит и спасет. А вышло все наоборот — не разобрался, не вызволил, а чуть-чуть не застрелил.

— Тебе пора, — подсказала Таня, поглядывая на сводку погоды.

На экране с импортной лицензионной трубкой возникло неприятное, фантастическое изображение с горбатеньким мостом, с косыми стенами Эрмитажа и далеким серым камнем Заячьего острова.

— «Завтра в городе на Неве…», — вещал диктор.

— Возьми зонт, — уже в прихожей посоветовала Таня.

Он не глядя поцеловал ее и вышел в ночь.

5

Астрономы это время суток называют гражданскими сумерками. Солнце скрылось за математическим горизонтом, на небе появились две-три ярких звезды, Арктур, Альтаир, но ночь еще не наступила, и вверху блуждают белесые кванты рассеянного света, и видны кучевые облака с лихорадочными бледно-розовыми вершинами. Природа замирает, градиенты выравниваются, нет причин для перемещения воздушных объемов. При нормальных условиях за час все проходит. Последний свет исчезает и опускается темень — ночь приготавливает место для следующего восхода.

Он очнулся часа два назад в каменном мешке Трубецкого бастиона и с удивлением наблюдал, как долго не наступает ночь. Вопреки вращению Земли тьма не наступала. Кусок небесной сферы, обрамленный

серыми тюремными постройками, медленно, но верно проворачивался, а тьма не наступала. Под ногами у стены валялся старый угольный утюг, а над ним в стене гвоздем или чем-то острым была нацарапана схема странного летательного аппарата, больше похожего на примус, чем на ракету, как ее представляли гирдовцы тридцатых годов.

Время застыло. Будто только что он стоял в уютном тополином дворике и прощался с Ильей Ильичем. Чуть поодаль, положив голову на руль, плакала сестра милосердия, а на заднем сиденье сидел расфуфыренный, в черном фраке, Феофан и торжественно зачитывал центрайские ведомости…

— Сережа, передай Соне… — Илья Ильич замялся. — Впрочем, не надо, об этом не надо… Потом…

Когда потом, удивился Варфоломеев. Илья Ильич, точнее, произведенный вновь включенным эксгуматором человек внешне напоминал старого школьного учителя Северной Заставы. Высокий лоб, седая борода, большие жилистые руки. Но что-то было не так. Что-то исчезло. Ученик вначале украдкой приглядывался, пока не понял. Исчезла дурацкая, идиотская черточка. В глазах. Тот самый специфический блеск самообмана, так часто манивший Ученика в детстве и так жестоко раздражавший его впоследствии. Впоследствии он понял этот блеск, — слепая вера графомана в силу своих же неосуществимых идей. Вот, мол, не было, а я придумал, никто не догадался, а я сказал первым. И плевать, что бред, плевать, что жизнь проходит, а он корпит в кабинете над очередным сногсшибательным проектом. Обязательно вселенским, обязательно для всего угнетенного человечества. Да, да, он хотел быть первым. Именно, все дело в том, что он хотел быть первым, пусть в лживом, несуществующем пространстве ложных посылок и ошибочных следствий. Но первым! Для такого человека окружающая жизнь — неприятная, назойливая деталь, ежеминутно пытающаяся опровергнуть стройное здание возведенной теории. Не более того. Пусть рядом скучают, мучаются, гибнут чепуха, тем хуже для природы, раз она не соответствует начертанной схеме. Когда-то Варфоломеев понял своего учителя, понял и ужаснулся. Как живуче неестественное! Может быть, есть у природы специальный закон о живучести идиотизма?

Он слушал Учителя и никак не мог сосредоточиться. Все смешалось в тугой запутанный клубок оборванных нитей. Центрай, бессмертие, бальтазаровский зачет и Луна. Все щетинилось, цеплялось, раздражало. Особенно Луна, бездарный лунный цикл, от него веяло примитивным мистицизмом. Он не любил средневековых иносказаний; демоны, чертовщина всегда его раздражали. Он это называл азиатщиной, бездарным сном разума, пищей невежественного ума. Разве мог он, властелин мира, покоритель пространства и времени, кудесник элементарнейших частиц, повелитель лживого вакуума и еще бог знает чего материального, отдать природу на откуп потусторонним силам? Нет, и еще раз нет. Это унизительно для свободного человека. Зачем тогда вообще человек, если он всего лишь подобие? Зачем мозги подобию? Для облегчения жизни надчеловеческим существам? Или игра ума, пятнашки для развлечения идеальных существ? Нет уж, черта с два, это он двигает костяными цифрами, пока из них не выйдет порядок. Порядок, порядок из хаоса, как говорил Учитель.

Да, Учитель изменился. Он и сам признался: «Я уже не то, Сережа», — и даже не улыбнулся, жалко, с извинением, как это обычно бывало. Было ясно, что над Учителем нависло какое-то тяжкое задание, какое-то старое, незавершенное дело, и теперь, когда смерть отошла на громадное расстояние, это дело неизбежно нужно разрешить, ибо оно все равно придет рано или поздно, потому что и поздно теперь уже никогда не будет.

— Завтра начинаются слушания комиссии конгресса, — оторвался наконец от газеты Феофан. — Показания дает господин Синекура!

— Ну прощай, Сережа, — Илья Ильич повернулся, вяло махнул розовым рукавом и пошел к машине.

Прощание закончилось. Сергей Петрович приоткрыл дверь бота, еще раз оглянулся на центрайский пейзаж и провалился в пустоту космического одиночества. Кажется, так. Или не так. Кажется, еще подбегала Урса, дарила на прощанье безупречного вкуса букет, печально смотрела на него агатовыми глазами, гладила бритую щеку, прикасалась упругим, вечно молодым телом. А потом он окончательно провалился в лживое беспросветное состояние. Он остался один, вне людей, домов, деревьев. Отсюда, извне, он ничего не мог предпринять, здесь не за что было ухватиться. Сухие пустые множества без длин и ширин как пожухлые осенние листья кружились вокруг, не зная, в каком направлении падать. Хоть бы что вокруг неизвестное! Все покорилось его желаниям, и нечего больше исследовать. В мире нет ничего, кроме того, что он способен представить, нет ни одного существа, способного превысить его возможности, все покорилось ему, даже загробный свет скорчился, скукожился одним-единственным бальтазаровским вопросом.