Мастер дымных колец
Шрифт:
Имярек просыпается. Он с детства не любил коллекционеров, и теперь с радостью вытирает со лба холодный пот. Вот счастье, — горько усмехается, проснуться и снова оказаться в бошкиной тюрьме. Есть чему порадоваться. Он массирует затекшую шею, поправляет подушку повыше. Слышит, как внизу Бошка упражняется с метлой, звонко постукивает подкованным сапогом на правой хромой ноге. Артист. Прикидывается дворником. Он вечно кем-то прикидывается, то усищи себе наклеит, то брови, — все ему сходит с рук. Неужели там за стеной не найдется никого, чтоб проучил шута? Впрочем, был один раз инцидент. Имярек вспоминает, как однажды в праздничный весенний день в координаторную прибежал разъяренный Бошка. Такого еще не было. Парик съехал на одно ухо, в глазах чуть не слезы, а во рту голубиное перо. Что же произошло? — подумал тогда Имярек, — забастовка, бунт, а может, вооруженное восстание?
10
Прошло еще несколько дней. Варфоломеев заперся, телефон отключил и только отпирал Чирвякину, с которым договорился об особом пароле: три коротких звонка — значит, сосед. Однажды, правда, не выдержал и позвонил в институт. К телефону подошел Зарудин.
— Але, кто говорит?
— Позовите, пожалуйста, товарища Сергеева, — зажав рукой нос, попросил Варфоломеев.
В трубке часто задышали. Потом изменившимся нервным голосом переспросили:
— Кто говорит?
— Капитан Трофимов из госбезопасности.
— Перезвоните в отдел кадров, — не сдавался бывший подчиненный.
Тогда Варфоломеев применил последнее средство.
— Позвоните, пожалуйста, Эс Пэ.
— Эс Пэ!… - чуть не вскрикнули на том конце. — Эс Пэ нету, умер…
Варфоломеев бросил трубку и больше уже никуда не звонил. Даже Чирвякину несколько раз отказал, но потом сдался — есть ведь тоже что-то надо. И вот наступил решительный момент. Еще прошлой осенью, не имея в общем на то никаких оснований, он установил неизбежность сегодняшней комбинации. Нет, конечно, он не мог знать, что это произойдет именно теперь, в прозрачный июньский день, когда летняя жара вдруг схлынет под раскаты грозовых разрядов и молодые каштановые аллеи отбросят троекратно увеличенные тени по улице академика Курчатова. Но что это произойдет, уверен был точно. Тому доказательством служило особое состояние, незаметное для обыкновенного ума, но ох как хорошо известное всякому истинному естествоиспытателю. В такие мгновения разум испытывает некое странное парадоксальное состояние, спокойный восторг, в такие минуты, — а их было немало в жизни Сергея Петровича, — человек уже становится равным некоему божеству наподобие идеальных существ Пригожина.
Только-только жаркое июньское солнце набросилось на влажные равнины левобережья, едва атмосферное электричество, гонимое ветром, отгрохотало в сторону голосеевского леса, в квартиру Варфоломеева позвонили тремя короткими сигналами. Хозяин перевернулся на другой бок. Пароль повторился, но уже более настойчиво. Пришлось идти открывать.
На пороге стоял Чирвякин, за ним, чуть справа, одной ногой на лестнице, капитан Трофимов, и еще пониже, отвернувшись в пол-оборота, заглядывая в пролет, наклонилась чужая женщина. Оттуда, снизу, доносились удаляющиеся шаги. Женщина повернулась к Трофимову. «Догоните его, он забрал тетрадку», — едва расслышал хозяин. Капитан сорвался с места и исчез. Тут же куда-то пропал Чирвякин, а может быть, он пропал позже, во всяком случае Сергей Петрович совсем потерял его из виду.
— Входи.
Соня поправила прилипшую к шее мокрую прядь. Потрогала
Не дотрагиваясь до гостьи, Варфоломеев протолкнул ее мимо кухни, мимо гостиной, мимо пустой комнаты, где перед стартом была свалена провизия. Перед трюмо Соня остановилась.
— У вас есть расческа? Моя осталась в сумочке.
— Расческа, — повторил Варфоломеев. — Нет. Впрочем…
Он отодвинул ящичек трюмо, где лежала массажная щетка Марты, взял, автоматически выдергивая волосы, и протянул Соне. Та улыбнулась и принялась приводить себя в порядок. Чего угодно ожидал Варфоломеев, но не такого прихода. Он растерялся. Как она спокойна, как неестественно естественна! Он часто представлял их встречу, готовился, подыскивал слова, возражения, заранее предполагая язвительный тон, насмешки, наконец, горькие справедливые обвинения. Как тогда, у библиотеки. Это было бы естественно, логично. В конце концов, и он чувствовал, как виноват, а тут…
— У вас есть гитара? — спросила Соня.
— У меня все есть. — Теперь усмехнулся хозяин.
Соня улыбкой поддержала его и расположилась на диване, подогнув под себя ноги; взяла тут же найденный инструмент, поскрипела высохшими колками, вытерла пальчиками деку и запела:
Глядя на луч пурпурного заката,
Стояли мы на берегу Невы…
Вот существо, думал Варфоломеев, следуя душой за старинным текстом. Вот и развязка всяческим сомнениям. Как она поет! Он бы сейчас закрыл глаза, но не мог, не отпускали мраморные пальчики. Правая ладошка неумело скользила вдоль струн, как часто бывает у самоучек, и аккорды получались с шепотком. Но этот недостаток умело скрывался особым, нежным подходом к делу, таким же редким, как истинный чистый талант. Да, он не ошибся, такое надоесть не может. Вот минутка, вот где время длиться начинает, и просто как, безо всяких там особых приспособлений, без цельнометаллических конструкций, чертежей и схем, само собой плывет, как хочет, через поток пространств и времен, вперед, вперед, в неизвестное место. Впрочем, почему неизвестное? Там давно ждут его и ее. Человек — романтическое существо, ему хочется вечно побеждать для любви. Как хорошо, что он снова верит в это. Ему, изобретателю чудо-аппарата, теперь уже летать по старинке, без расчета и плана, но лишь по зову сердца.
Соня пела негромко, глядя куда-то за спину хозяину, а лицо было спокойным и серьезным. Что будет дальше? — гадал Варфоломеев. Пусть поет еще. Пусть не останавливается, там за последним стихом неизвестность, кто его знает, с чем она пришла. Не дай бог, если что.
Романс внезапно прервался.
— Вы не слушаете.
— Нет, нет, наоборот… — он запнулся, обнаружив, что нервничает. Пой… Пойте дальше.
— Вы не слушаете, — не замечая оправданий, продолжала настаивать Соня. — Вы не разбираете слов, а между тем все дело было в словах. Впрочем, зачем я вам это говорю.
Соня хотела еще сказать что-то строгое, но остановилась. На губах опять заиграла доброжелательная улыбка, она протянула руку и пошевелила указательным пальчиком. Этот недвусмысленный жест окончательно сбил хозяина с толку. Он поднялся и, преодолевая сопротивление инерции, тяжело пошел навстречу. Так в невесомости под действием руки перемещается чугунное тело посадочного бота, — промелькнуло не к месту в запутанной голове шалопута.
— Идите сюда, волшебник. Я ведь вам нравлюсь, правда?
— Давно, — выдохнул хозяин.
— Можете поцеловать меня.
«Соня, Соня», — бестолково шептал Варфоломеев, целуя нечетные месяцы, будто желая узнать, сколько дней в июле. Потом перешел к четным, потом снова вернулся к началу года. Сейчас он уже не спешил и двигался медленно, стараясь быть внимательным ко всему. Он видел, что ее рука потихоньку пододвигается для удобства счета. Кожа ее стала жестче и имела теперь не таинственный горьковатый привкус женщины, а сладковатый диетический вкус детского питания. Странно. Он на мгновение открыл глаза, чтобы отыскать пуговицу на рукаве. С укором подумал, как можно носить платье с длинными рукавами в такую жару, потом вспомнил, что наверное она только что приехала, и тут же ее оправдал. Что и говорить, он, такой щепетильный и требовательный в других случаях, сегодня был настроен весьма либерально. Он даже остановился на полпути, оторвался ненадолго, посмотреть ей в глаза, молча признаться и получить взамен окончательное свидетельство с ее стороны. Лучше бы он этого не делал. Застигнутое врасплох, перед ним предстало горькое, вымученное выражение. Он отвернулся и замер.