Мастер дымных колец

Хлумов Владимир

13

В последние дни определенно что-то происходит. У Бошки явно что-то не заладилось, и он нервничает. Пропала куда-то прежняя приторная манера говорить многозначительными намеками, с тягучими неуместными паузами, с монотонным лживым подобострастием. Теперь он уже не так тщательно накрывает стол, без всяких намеков, только на двоих, но при этом путается с приборами, а за чаем часто забывает предложить сахарку. А однажды даже разбил чашку, и тут же, безо всяких причитаний сам, собственноручно собрал осколки и выбросил в мусоропровод. Видно было, что-то его беспокоит, и видно было, как он желает поделиться своими проблемами с Имяреком. Но Имярек сам не напрашивается, выжидает, знает, как легко Бошку вспугнуть, а не хотелось бы, потому что, кажется, надвигаются какие-то перемены.

Наконец Бошка не выдерживает и начинает издалека.

— Что-то

мне нездоровится, нога ноет и в мозгу какое-то шебуршение.

— Какое шебуршение? — как можно сочувственнее интересуется Имярек.

— Знаешь, уважаемый, ляжешь под утро, накроешься с головой — я почему-то одеяло на голову люблю натягивать — закроешь глаза, и пошло, поехало. — Бошка осторожно потрогал плешь. — Вот здесь вот холодеет и отстегивается изнутри.

— Как это, отстегивается?

— Нет, не отстегивается, а как будто отклеивается, отлипает, и сквознячок погуливает. Холодно, вот я и натягиваю одеяло, только не помогает, не действует. Понимаешь, Старик, еще холоднее становится.

— Но что отклеивается? — Имярек тоже разволновался, услышав старое забытое обращение.

— Мысли отклеиваются вместе с мозгами. Я читал где-то, у стариков бывает усыхание внутренних органов. Да. И все бы ничего, если бы просто холодная пустота. Это еще полбеды, это только начало. А после, после… Бошка закрывает глаза, пытаясь оживить ночное состояние. Это ему, видно, удается, и на глазах у него появляются две крупные слезы. — Плохо мне, уважаемый, страшно. Из этого самого холодного проема выглядывает нечто. Оно у меня, понимаешь, в мозгу, а я его вижу со стороны, вроде как подглядываю издалека, что дальше будет. Думаю, в щелочку посмотрю, прослежу, зачем оно такое, незаметное. А оно-то на меня смотрит, понимаешь, безглазое, смотрит и щупает. — Бошка от волнения даже встал и идет поближе к Имяреку, чтобы шепотом говорить. — Ни зверь, ни змея, а страшно, потому как чувствую: заметило оно меня, приближается. Я еще надеюсь, может быть, мимо проползет, проскочит, может быть, кто другой нужен, что же, я и есть последний человек? Но бесполезно, учуяло, надвигается, и даже чувствую — уже все про меня знает, не то что именно про сейчас, про текущий момент, что, мол, я уже насторожился и подсматриваю за ним украдкой, но даже более того… И вот, понимаешь, еще как бы не рядом, а уже щупает, исследует, то есть уже нет, не изучает, ибо самое страшное и так наступило. А знаешь, Старик, что есть самое страшное? — Бошка уже дышит собеседнику в лицо. — Самое страшное, когда тебя вот так вот возьмут за душу, — бошкины руки почти касаются Имярека, — и все про тебя поймут. Ведь человек живет таинством, таинством прошлого, таинством настоящего, и главное, таинством будущего. Зачем жить, если про тебя уже кому-то все известно? Понимаешь, знание убивает человека. — Бошка как-то странно присел. — Видишь, какой я бедный, жизнь прошла, а меня-то и не приметила. Ни талантом, ни удачей не приметила, только изнуряющим тяжелым трудом. Говорят, Бошка злой, завистливый, жадный. Конечно, легко быть великодушным, когда есть чего предъявить, легко быть добреньким, если у самого про запас что-нибудь имеется. Я же видел, наблюдал этих добреньких. Все они баловни судьбы, каждому Господь Бог чего-нибудь предложил за так, понимаешь, ни за что, бесплатно. Разве это справедливо? Такой походя идею бросит, как бы невзначай, а все уже вокруг вьются, восхищаются очаровательно, талантливо, гениально. А ты стоишь в углу, незаметный, маленький, плешивый, и веришь ли, просто колотит от несправедливости. Нет, для виду я, конечно, тоже радуюсь, восхищаюсь, а внутри все аж горит, душит. Так и хочется крикнуть: «Комедианты! Вы все до одного комедианты, вы же притворяетесь, будто вот так просто, от радости за чужое счастье аплодируете. Ведь это же несправедливо, нечестно, что ему все, а нам галерка!» Как же это тяжело, Старик, как тяжело. Ведь я же не дурак, раз понимаю такое. А? — Бошка на мгновение замирает, ожидая подтверждения. Имярек соглашается еле заметным кивком. — Каково же мне быть с детства посередине, лучше уж быть дураком, лучше не понимать, что ты неудачное изобретение природы. Говорили, правда, трудись и достигнешь. Чепуха, трудился до седьмого пота. Нет, понимаешь, не хватает чего-то главного, неизвестного, неизведанного. Зачем же я тогда появился на свет, чтобы знать, понимать и не смочь? Для чего я тогда? — Бошка опять замолкает и деревянным голосом дает ответ: — Ни для чего. Никому я не нужен, никому. Если бы хоть жива была женщина, которая меня родила, как думаешь, она бы меня пожалела, а?

— Да, — успокаивает Имярек.

— Но нет ее,

ушла в небытие, кому я теперь нужен. — Бошка упал на колени, всхлипывает, просит: — Ты один можешь меня пожалеть.

— Тебе нужно обратиться к врачам, — советует Имярек.

— К врачам! — вскрикивает Бошка. — К этим убийцам? И это говоришь ты?

— Может быть, настойку какую-нибудь лечебную?

— Пил, пил, не помогает…

— Как же быть?

— Спаси, спаси меня, ты один можешь.

— Чем же?

— Ты будешь смеяться.

— Нет, даю слово, не буду.

— Нет, не могу, — Бошка продолжает дрожать. — Ты не сможешь, побрезгуешь.

— Чего ты хочешь? — насторожился Имярек.

— Боюсь.

— Ну…

Бошка поднимает испытующий взгляд, потом преклоняет голову и желтым скуренным пальцем тыкает себя в темечко.

— Поцелуй меня вот сюда.

— Как?! — вскрикивает Имярек.

— Ну же, для тебя ведь это всего лишь один миг, секунда, а мне спасение. Я знать буду, раз ты меня в холодное место поцеловал, то, значит, еще осталась на меня надежда, и будет все-таки чем жить. Ну же, всего-то прикоснуться разок.

— Что за странная прихоть?

— Брезгуешь, брезгуешь человеку последнему помочь. Тебе неприятно, а ты глаза закрой, не смотри.

— Нет, не могу, — не сдается Имярек.

— Один-единственный сладостный разок, — канючит Бошка, подползая на коленях еще ближе. — Не за себя прошу, прости во мне то, что простила бы мать. Неужели и для этого нет возможности?

Имярек видит вздрагивающие плечи, скромный обношенный китель, и нагибается. Прежде чем закрыть глаза, он замечает в самом центре покрытой пушком поверхности странное образование — беспросветно черное отверстие, неровное и как будто проклеванное. Едва свершается акция, Бошка встает на ноги.

— Смог, смог! Преодолел. О, Бошка может оценить, Бошка знает, чего потребовалось. Да, такой поцелуй многого стоит. Благодарствуйте, благодарствуйте, ей-богу, не верил, вот еще секунду назад сомневался, переживал, трусил, не смел даже и представить, и вдруг, поди ж ты, блаженство наступило. Я и до этого раб был твой, а теперь-то… Теперь-то чем, господи? Хочешь, именем твоим город назову, большой, миллионный? Хочешь, а?

— Зачем?

— Неужто откажешься? Хороший городишко, брильянт северного края.

— Какой город? — Теперь Имярек не на шутку беспокоится.

— О, загляденье, куда там Венеции с гнилыми каналами.

— Не хочу, — твердо отказывается Имярек.

— А я уже, уже назвал, — Бошка радуется, как ребенок. — Знал, что поскромничаешь, откажешься. Подожди, не злись, я же не так просто взял большой заслуженный город и именем твоим нарек. Что же я, не понимаю историческое право? Я ж не так просто. Разве ж можно старинный город переименовывать, мы-то тоже не вечны, пройдет лет сто, обратно все покатится. Тут и я с тобой заодно. Но посуди, если мы с тобой преобразовали страну и построили новые города, то, известное дело, здесь уже наше право — исторически решить такой пустяковый вопрос.

— Новый?

— Именно, новехонький, из болотной грязи, вопреки, так сказать, мерзкому климату возвели. Ну, правда, был там раньше дрянной городишко, да и не городишко, а так, пунктик, даром что населенный, на карте даже не найдешь. А теперь чудо какой город, просто не город, а колыбель.

Имярек морщит кривой линией высокий лоб.

— Конечно, не легко было, сколько мильонов ухнули, голова даже кружится. А новые технологии? Тут же надо было не просто сруб срубить, совсем, совсем новая технология. Все работали, даже, понимаешь, — Бошка переходит на шепот, — некоторые секретные учреждения пришлось привлечь. Честно говоря, не верилось даже, но знаешь, богата наша земля талантами. Да-с, воспитали своих, плоть от плоти, трудовая косточка, редчайшего таланта люди. Нет, не думай, все в почете, награждены соответственно, а некоторые даже посмертно.

— Опять?

— Что ты, — Бошка замахал руками, — с этим покончено раз и навсегда, бесповоротно. Ну, в крайнем случае, если кому неудобно, если невмоготу стало, отпускаем за пределы. Лети, мол, сокол ясный на все четыре стороны, гуляй в чистом поле, ищи, чего хочешь, свободно. Правда, некоторые не приемлют, обратно норовят, да еще и с подковырками. Тут уж, извини, приходится поправлять, мягко, терапевтически. А что, раз ты специалист, раз государство тебя вскормило, можно сказать, из груди, так и занимайся природными полями, чего со своей физикой к нам суешься. Вот тебе помещение, вот тебе научный процесс, экспериментируй над тайнами бытия, конечно, под контролем. Учет и контроль — это такая штука… — Бошка закатывает глаза и картинно хлопает себя по лбу. — Да что я тебе рассказываю, ты ж сам знаешь.