Мастер и сыновья
Шрифт:
Все давай смеяться, а офицеры догнали его, надавали по морде и по другим местам — глядеть страшно. На другой день надо им уезжать, все встали, сложили ранцы, мешки, одного только Симаса нигде нет. Офицер давай ругаться, смотрит: Симас, раздевшись догола, прыгает на вокзале. Говорят, водили его к полковому доктору, и где теперь Симас — никому не ведомо..
Письмо соседского сына принесло в Девейкину семью великую скорбь, вызвало рыдания. Йонас не мог понять, как это брат с прусской границы угодил в солдаты: сам он провел его аж до той стороны, с трепещущим сердцем ночь проторчал в кустах, иг кажется, Симас должен был благополучно добраться до чужой земли… Не иначе — схватили его или прусская стража назад вернула. Кто знал Симаса, мог поверить, что он испугался путешествия на пароходе через моря и страшных рыб, питающихся человечиной, про которых столько наплел враль Полковник, не бывавший в Америке. Мастер винил самого Симаса, что тот не послушался и не убрался в срок. Все-таки это известие глубоко ранило мастера и старушку. Всплакнула и Марцеле, как
Матушка целыми днями сидит пригорюнившись у окошка, выходящего на восток, устремив взгляд на пригорки, которые в вечерних сумерках напоминают насыпанные рядышком могилы. Чудится ей, будто за ними и за темнеющим лесом начинается страшная Маньчжурия, где льется кровь, сверкают сабли. Как будто видит она: возвращается Симас, маячит его шапчонка среди волнующихся хлебов. Радуется материнское сердце: жив, здоров сынок, откормленный такой, идет по тропинке, зря только говорили люди, будто его там били, терзали! Хорошо на душе у матушки, бежит она к зыбке, хочет разбудить дочурку Симаса, показать отцу, как она выросла, а в зыбке — отрубленная рука. Вздрагивает старушка — рассеивается дремота. Смеркается. Тоскливо и страшно глядеть в подкрадывающуюся ночь, а макушка все не дает отдохнуть своим глазам: вот вспыхнул огонек, застучали колеса, отозвался знакомый голос. Не Симукаса ли везут? Может, это Симукас в сенях стучится? Нет, там Йонас. Он входит, а матушке кажется, будто это чужой, незнакомый. Только когда мужчина скидывает верхнее платье, садится и спрашивает, где графчик, матушка успокаивается: да, это Йонас. Каркает ворона, пробирающаяся в лес на ночлег, а матушке и того довольно: сплетает она судьбу своего сыночка со страшными историями Кризаса, видит, как лежит Симас в поле, где ни деревца, ни травиночки, а черные птицы выклевывают ему глаза…
Затеплили лучину. Матушка отходит от окошка, уступая место пришедшим соседям. Скорбеть куда легче на людях. Сам мастер, словно показывая, что и у него нехорошо на душе, допоздна не отпускает мужиков, пришедших скоротать вечер. Провожая их, приглашает заходить и завтра. Пока полно народу, а Кризас рассказывает о том, что он вычитал, и всех посильно ободряет, утешает, — не ложится и матушка, прислушивается, наклонив голову, вздыхает: «Бог весть, как там с нашим сыночком?» Симасова жена тоже дремлет в общей компании. Когда девочка крикнет, она подбежит, покачает, поскрипывая жердью, и снова возвращается, садится в уголке. Немка, словно добрый дух, незаметная, тихая, выходит и входит, никого не задев, снимает нагар с лучины, вставляет новую, по глазам мастера догадывается, когда чего надо: только раз глянул старик на кружку — Кете уже несет ему водицы.
Немка сочувствует домашним в их невзгодах, своей добротой и услужливостью она вскоре завоевывает сердца не только своих, но и чужих. Ведь и Кете необходимы человеческая теплота, сочувствие: давно уже Андрюс не сажает ее на колени, на ласки отвечает грубостью. Графчик редко согревает общую постель, свою любовь он делит с шинкарками, ночи проводит за картами. Немка успевает все глаза выплакать, пока дожидается мужа. Возвращается теперь
Андрюс не так, как от любовниц, когда в ушах звучит развеселая песня: раз пришел с разодранными штанами, будто гнались за ним — усталый, встревоженный, не спешит ложиться, не просит поесть, издали вглядывается в ночную тьму, не велит зажигать огонь. В следующий раз Андрюс не дает себя раздеть, долго лежит с открытыми глазами, вскакивает, бродит от одного окна к другому. Однако чаще всего он сразу валится на постель и засыпает мертвым сном измученного человека. По его поведению Кете догадывается, что в такие минуты муж ненавидит ее и не выносит, когда она пытается расспрашивать. Вот уже который день Андрюс одной рукой застегивает одежду, одной рукой ест, а левую держит в кармане, будто что-то прячет. Днем, пока домашние в сборе, Андрюс не показывается на глаза. Как только остается один, прислушивается, о чем говорят за стеной гости. Но в семье находятся и другие такие же зоркие глаза, такие же чуткие уши: Йонас первым замечает, что у графчика рука ранена. Назойливый взгляд брата, обращенный на руку, угнетает Андрюса. Может быть, и рассеялись бы у Йонаса подозрения, предчувствие недоброго, если бы не объяснение самого графчика. Вдруг, без всяких расспросов, покраснев, он счел необходимым поругать перед братом бродячих собак дворянина Алдадрикаса и показать перевязанную левую руку. Откровенность Андрюса да еще по такому пустяку дала новую пищу сомнениям Йонаса. В эту минуту Андрюс видел и чувствовал, что брат не верит обману, но Йонас, хоть и не верил, но все-таки буркнул:
— Так чего ты псам лапы суешь…
Видя ненависть со стороны семьи, графчик поторопился вернуть хотя бы толику утраченного доверия: стал со всеми ласков, более внимателен к жене, не шляется по вечерам, пробует сердечными словами успокоить матушку, тоскующую по Симасу, сам поработать напрашивается, но все это длится недолго. Недолго привыкал волк травой питаться: только зажила лапа, стал он снова целые ночи проводить с не известными друзьями, в непонятных развлечениях. Простая случайность открыла страшную истину, покрывшую дом мастера вечным позором…
Братья еще в детстве играли недалеко от дома на песчаном обрыве, оплетенном ветвями деревьев. Йонас решил, что там безопаснее всего хранить оружие, ибо косогором и терновником, принадлежавшим поместью, никто не пользовался, никто туда не забредал, место было укромное, сухое, со множеством нор.
В тот вечер то ли зарево заката, то ли далекий пожар привлекли взоры местечковых
— Что ты взял, барчук?
— Ничего я не брал…
— Ну-ка, покажи карман! — Йонас был уверен, что графчик нашел его тайник.
Андрюс раздумывал одно мгновение, и не успел еще брат ухватиться за его карман, как графчик очутился внизу. Йонас прыгнул вслед за ним в канаву и, хотя и ударился всем телом о землю, все-таки цепко схватил брата за ногу:
— Гад… отдай… леворвер!..
Обхватили братья друг друга; катятся вниз, в большую лужу. Андрюс ногтями бороздит Йонасу лицо, уши, кусает за нос; и тот и другой вскоре уже расцарапаны в кровь не столько ногтями, сколько колючками шиповника, — запутались в кустах, но вид крови лишь приводит их в еще большую ярость. Вот Йонас, ухватив левой рукой брата за глотку, коленями притиснув грудь, тянется к карману. Высвободив правую руку, Андрюс с размаху бьет Йонаса кулаком по голове, но тот хватается только за левую руку графчика, вырывает ее из кармана, успевает заметить шрамы у сгиба, безжалостно заламывает ее, вот… вот… Предмет, очутившийся после такой схватки в ладони Йонаса, — не револьвер. Воспользовавшись замешательством брата, Андрюс вырывается, вскакивает, спотыкается, снова бежит. Йонас, все еще не понимая значения находки, сжимает ее в окровавленной руке, смотрит… смотрит, и глаза вылезают из орбит, мороз проходит по коже: на ладони Йонаса — борода из черного мха, усы, веревочка… Словно молния озаряет сознание Йонаса: раз-бой-ник!!! Быстро несут его ноги, подгоняемые единственной мыслью, одним желанием: поймать, убить!
Бурные дни
Паграмантис готовился к ярмарке святого Франциска.
Чего только не случалось на этой ярмарке в урожайные годы, чего тут только глаза не видели, уши не слышали! Бывало, задолго до зари, еще затемно оживут, загрохочут все семь большаков, все дороги, ведущие к Паграмантису. Если поглядеть с Лосиной горы, увидишь, будто муравьиные полчища, кишащие, волокущие по своим тропкам к огромному муравейнику разноцветные щепки, — двигаются всадники, пешие, подводы. К обеду начинает гудеть пестрый пчелиный улей: люди толкаются, обходят друг друга, выкрикивают свой товар, сулят, торгуются, собираются кучками, расходятся, плывут волнами. Если осень богата урожаем, ярмарка святого Франциска изобилует товарами. Торговцы лошадьми приезжают даже с прусской границы. С приближением зимы в немногих хозяйствах требуется освободившаяся от работы скотина, поэтому за каждой повозкой бредет еще и лошадка. Есть и коровы, и свиньи, и гуси, и куры, и утки, и прочая живность, голая и мохнатая, и всякая скотинка, когда ее тормошат и щупают, вопит на свой лад. Кому нужны хлеб, семена, тот проходит по рядам подвод, засовывает руки в раскрытые мешки и, зачерпнув, жует — мучнистое ли зерно, сочное ли, может, проросло? Понравилось — торгуются, хватают друг друга за плечи, бьют по рукам, а, не сговорившись, отходят и снова возвращаются: может, уступишь? Продавец знает покупателя издавна, так же, как покупатель и маклак видят продавца насквозь. Споря и торгуясь, здесь на товар глядят меньше, чем друг другу в глаза. Один другого не сразу отпускает, да и отпустив, снова подзывает или бранится. А цыган-то, цыган! — даже сам их король приезжает в Паграмантис. Тут они не только откалывают свои шуточки, черт знает, каким способом на один ярмарочный день превращая полудохлую лошаденку в резвого рысака, но и еще у всех на глазах уводят из-под носа коня: сивого выкрасят в черную масть, вороного выбелят и, чего доброго, продадут самому обворованному. Карманники особенно смелеют после обеда, шныряют вокруг трактиров, пивных, где набившие мошну крестьяне, ремесленники совершают мену, бьются об заклад, распивают магарыч, тут же за столом позванивают рублями и, послюнив пальцы, отсчитывают червонцы. Кто только пошатывается, вокруг того бесенята и увиваются. Карманники в Паграмантисе — не променяешь их на воришек из Лигумос или Дудишке, хоть и с придачей! Они так набили руку, что ты даже не почувствуешь, как перевернут твой пиджак, перекроят на новый лад брюки и унесут карманы с собой, и все по-родственному — ласково, нежно.
И в этом году все ждали дня святого Франциска, как манны небесной. Больше всех — сами паграмантцы. Шапочник, рассчитывая на множество голов, уже загодя нашил шляп и шапок, картузов с клювами, с козырьками, пекари напекли пряников, для детей — лошадок, баранов, петушков, кур, а сосед Девейки, бородатый горшеня, накрутил кувшинов, кружек, длинных, толстых, из белой и розовой глины. Лихолетье, грозившее голодом, понуждало ремесленников к изворотливости, и всякий старался какой-нибудь придумкой взять свое, подзаработать на зиму.
Со стародавних времен любил и мастер показываться на Францисковом столпотворении с плодами трудов своих умелых рук. Что вырезал за год в часы досуга, то и предлагал. Он не желал подобно иным возить кадушки, подойники, ларцы на базар только ради денег. Любил мастер, как и певчие птицы порадовать себя и других такими вещичками, из-за которых он много ночей подряд не смыкал глаз, которые вырезал он, а руки его дрожали от счастья.
Оплакивая свои невзгоды, Девейка целый год от стыда и досады избегал людей. И на этот раз спасли его от петли только долота да пилы. В этих краях все знали мастера как великого затейника, все похваливали его голову и руки, всем нравилась его белая посуда и утварь, всякий, проходя или проезжая, показывал на его дом:
Перекресток
Проект «Поттер-Фанфикшн»
Фантастика:
фэнтези
рейтинг книги
