Мастера и шедевры. т. I
Шрифт:
Открылись грузные врата старого замка. Глухо звучали шаги по стесанным временем плитам.
Дюрер. Автопортрет.
Как в дреме, проскрипела еще одна дверь. Огромный неуютный пустынный зал.
Ремонт…
Мерцающий свет.
Вдали, почти в дымке сумеречных бликов, — ОНА.
Черный фон. И из этой бездны — ясный
Горделивая осанка. Гладко причесанные волосы. Лукавые, прищуренные глаза. Мягкая улыбка женщины, знающей немало тайн.
«Дама с горностаем» кисти Леонардо.
Девять лет прошло с того мига, как я увидел ее на Волхонке, когда она гостила в Москве. И все это время я мечтал еще раз ощутить близость ее милых глаз, нежность ее узкой руки, поглаживающей крохотного зверька. Снова почувствовать магию живописи да Винчи.
Ведь ни один фолиант не смог бы рассказать столько о дворе миланского герцога Лодовико Моро, пленительной Чечилии Галлерани и о той давней, жестокой и чарующей поре, сколько поведала эта маленькая картина. Всего лишь портрет.
Я шагнул ближе. С какою-то разительной четкостью из тьмы веков словно восстал образ того времени. Куда-то далеко, далеко из агатовой пропасти в неведомое глядела эта юная прелестная женщина. Она не замечала никого.
И тут вспомнились слова, оброненные как-то Монтенем: «Вам кажется, что вы играете с кошкой. Нет. Это кошка играет с вами…»
Парадоксально, но мне казалось, что девушка с картины Леонардо смотрела именно на меня.
Как, впрочем, и на всех зрителей.
Хотя каждый, естественно, думал, что только он рассматривал шедевр.
По-своему.
Будто разыскивал в нем себя, свою жизнь, думы, желания.
Особенно пронзительно я ощутил этот феномен при посещении Москвы «Джокондой».
Казалось, что Мона Лиза, созданная тем же Леонардо да Винчи, ничуть не уставая, успевает заглядывать в сердце каждому из тысяч зрителей, приходящих к ней.
Дюрер. Портрет отца.
Такова сокровенная сила картины.
Шедевр.
Представьте на миг…
Большой художник, богатой души человек работает, пишет, учится у природы, мечтает. И вот наступает момент, когда весь объем его знаний и чувствований начинает, как по мановению волшебника, звучать в полотнах. И будто сами собой ложатся мазки кисти на холст. Так наконец наступает пора, когда рождаются иногда одно, а порою и множество творений, в которых мастер как бы изливает свою душу, и вы зрите, слушаете плоды его усилий …
Как же тут не поддаться духовной энергии, страстной убежденности и совершенной форме, достигнутой ценой всей жизни!
Иногда сама судьба предлагает встречу одной картины — «Джоконды» с колоссальным городом.
Вспомните, что тогда
Скептики тут же изрекут:
«О, этот мир обывателей и мещан. Привезли им картинку из Лувра, и они сошли с ума».
Но это всего лишь пошлое и циничное определение стремления людей к прекрасному.
Кому посчастливилось часами стоять рядом у помоста, по которому зрители проходили мимо творения Леонардо, тот видел несметное число озаренных радостью, омытых слезами молодых и старых лиц.
Тот слышал шепот и слова, обращенные к Моне Лизе.
Конечно, можно было разглядеть среди тысяч проходящих разочарованные или криво усмехающиеся физиономии: «Зачем, мол, потратили время», — но разве это хоть на йоту развенчивает славу «Джоконды»?
Нет!
Ведь диалог с произведениями Рафаэля, Эль Греко, Александра Иванова требует напряжения духовных сил. Затрат сердца. Тогда только вы испытаете всю целительную благотворность искусства.
… Согласитесь, что римская колесница эпохи Цезаря кардинально несхожа с нынешней ракетой, уходящей в космос. Несовместимы ни скорости передвижения, ни их наружный вид.
С первого взгляда любой, наверное, ощутит дистанцию в двадцать столетий. Но так ли фундаментально изменился внешне сам человек, создавший эти предметы?
Босх. Несение креста. Фрагмент.
Не могу не вспомнить мгновение, которое забыть трудно.
Это было в римский майский полдень.
В одном из залов Ватикана неподалеку от животворной глыбы бельведерского торса стоял Аполлон.
Да, тот самый, веками превозносимый и не раз оплеванный Аполлон Бельведерский.
О, сколько всяческой литературы накручено вокруг этой гениальной статуи, изваянной греческим скульптором Леохаром в четвертом веке до нашей эры…
Мраморный сын Зевса невозмутимо, казалось, чуть улыбаясь, глядел сверху зрячими отсутствующими глазами на суетившихся у его ног туристов. Самое потрясающее в его лике было то, что он был прост… и современен.
Античный бог походил на юношу, которого можно встретить сегодня. Виделось, что скульптура не имела никаких идеальных заданных пропорций, никакой академической выспренности. Светозарное человеческое тепло излучал этот холодный камень.
Вдруг где-то высоко над нами весеннее солнце зашло за облако. Трепетные голубые блики скользнули по белому мрамору. Казалось, Аполлон ожил.
В тишине музея будто прозвучали слова:
«Берегите миг жизни. Цените неповторимость земного бытия. Оно одно…»
Я огляделся.
Рядом в сиреневом сари стояла смуглая женщина.
Она плакала.
Странные, просветленные лица людей глядели на эту древнюю статую — живое свидетельство победности земной, а не мифологической красоты.