Мастера и шедевры. Том 2
Шрифт:
Он ловким ударом разбил один «город», другой.
Но внезапно, почувствовав боль в сердце, бросил биту…
В тот же день домоткановцы проводили его в Москву. В Москве его встретила мать.
«Как умер отец, расскажи» — были первые его слова.
Мать с тревогой посмотрела на него.
«Его бравурность меня смущает, — вспоминает Валентина Семеновна. — Он такой осторожный, такой мнительный — вдруг как будто переродился. Невольно вспоминается отец, собиравшийся накануне смерти в Индию. То же беспокойство, та же лихорадочность».
В
«Я никогда не забуду… как мы стояли с ним перед этим портретом — «Девушка, освещенная солнцем». Он долго стоял перед ней, пристально ее рассматривая и не говоря ни слова, потом махнул рукой и сказал не столько мне, сколько в пространство: «Написал вот эту вещь, а потом всю жизнь, сколько ни пыжился, ничего уж не вышло: тут весь выдохся».
Почти четверть века отделяло этот ноябрьский день от жаркого июньского дня, когда молодой художник писал Машу. На Серова глядела с портрета его юность. Юность, ставшая вечной.
Он невольно отвел глаза в сторону и увидел себя в стекле висевшей рядом картины — на него грустно взглянуло усталое лицо пожилого человека.
Холодное ноябрьское утро 1911 года.
Впереди обычный день, нагруженный до отказа.
Ждет у подъезда извозчик.
В особняке Щербатовой (портрет которой начал писать художник) раздался звонок телефона.
— Папа не может сегодня быть, — прозвучал по телефону мальчишеский голос.
— Но почему? Его ждет позировать княгиня?
Телефон помолчал с минуту, и, наконец, рыдающий голос промолвил:
«Он умер».
… А что сталось с Машей?
Она надолго пережила Серова. В 1955 году в Париже она скончалась.
Марии Яковлевне было девяносто лет.
ВИКТОР БОРИСОВ-МУСАТОВ
Множество людей стремятся приблизиться к красоте древних храмов, часовен, дворцов. Хотят услышать чудесную гармонию старых фресок, грезят увидеть дивное мерцание античных мозаик, мечтают узреть сияние средневековых витражей.
Трудно поверить, что в наш стремительный век прагматики и техницизма с невиданной силой проявилось желание человека ощутить дыхание прекрасного.
Все сложнее стало попасть на выставки искусства мастеров Египта, Ренессанса, художников XIX века — реалистов, импрессионистов.
Нескончаемые очереди у входов в наши музеи и галереи говорят об этом.
Иконы великого Рублева, полотна могучих Сурикова, Репина, Васнецова, прекрасные холсты Венецианова, Нестерова, Врубеля, Борисова-Мусатова…
Нет им числа.
Все эти замечательные мастера привлекают к себе, заставляют мыслить, переживать, волноваться. Мы невольно начинаем замечать, что после посещения
Люди оказываются незаметно, неотразимо в лучах силового поля, еще мало изученного, под воздействием магнетических чар красоты.
Прикосновение, приобщение к прекрасному…
Может ли оно оставить нас холодными, сколь ни хотели бы мы казаться бесстрастными?
Нет!
Как музыка входит в сердце, какими бы угрюмыми, мрачными ни были бы слушатели, так и живопись помогает зрителям сбросить усталость, тоску, мизантропию и открывает людям еще неведомые им радости.
Давным-давно, блуждая по окрестностям Тарусы, я забрел в березовую рощу на берегу Оки.
Погожий день клонился к вечеру, и какая-то особенная, напоенная летним покоем тишина охватила меня…
Внезапно среди зеленых кудрявых ветвей возникло странное видение.
Каменный подросток, неловко повернувшись, застыл на гранитном ложе. Прозрачные голубые, сиреневые блики бежали по щеке его, крепко прижатой к худенькому плечу.
Дремотные серые тени рисовали закрытые веки, тонкие, хрупкие линии носа, рта.
Каменный аккорд.
Поэтический, интимный, он звучал горько, меланхолично.
Нежность и целомудрие образа, созданного скульптором, особенно гармонировали с чистотой, задушевностью дивного уголка природы…
Пахло травою.
Сизый дым костра рыбаков ленивой куделью тянулся к закатному небу.
Только вздохи ветра да тоскливые крики одинокой птицы нарушали покой. Казалось, что время остановилось.
Молчание бездонного небосвода, легкий шелест деревьев лишь безмерно усиливали ощущение вечности этого мира, полного грез и суровых реалий.
За мощными и простыми очертаниями цоколя памятника легли раздольные просторы русского пейзажа. Ясные, бескрайние. Они будто говорили: «Жизнь продолжается!»
Как бы подтверждая эту истину, тишина исчезла. Раздвинув заросли прибрежных плакучих ив, облетев крутогорбые холмы, властно и гулко закричал гудок парохода.
Его голос вмиг сломал робкое безмолвие приокской глуши.
Отблеск заката.
Позже я узнал, что Борисов-Мусатов завещал похоронить себя на берегу Оки, а скульптор Матвеев в 1910 году изваял поразивший меня памятник.
Виктор Эльпидифорович Борисов-Мусатов — прекрасный русский художник. Холсты его пронизаны чувством поэзии, глубоко лиричны и волнуют нас своею интимностью, причастностью к чувствам людским — горю и радости, нежности и любви.