Мастера. Герань. Вильма

Шикула Винцент

— Ой, тебе и не посоветуешь!

— Вот видите! Доносить горазды, а как посоветовать — нету вас.

— Следи за ним! Не то пожалеешь.

— Ну и пожалею.

— Только потом поздно будет, гляди, будет поздно.

— Хоть и поздно будет, а я буду жалеть! Приди кто ко мне еще с такими глупостями, я его, как бог свят, вытурю, уж кого-нибудь да вытурю.

10

А как-то раз снова является к ней соседка. — Вильма, так ты говоришь, Имро в имение не ходит?

Вильма злится, сразу даже замахивается: — Бога ради, соседка, не сердите вы меня!

— Коли

не веришь, пойди сама погляди! А там увидим, на кого сердиться будешь!

— Дьявольщина какая! Если не уберетесь, я кого-нибудь вздрючу, так и знайте. А то и ногой двину. Старое трепло! Не совестно вам? Чего без конца зудеть ходите?!

— А вот возьму и скажу тебе!

А Вильме все это уже изрядно осточертело. Она злобно выкрикивает: — Фигу вы мне скажете. Заткните глотку.

— Нет, я скажу, чтоб ты знала. К Габчовой ходит. Хотела фигу, вот и получай!

— Ну-ка убирайтесь! Живо убирайтесь! Чтобы ноги вашей в Гульдановом доме не было. Катитесь отсюда, старая, паршивая сплетница, негодяйка! Черт вас дери, вон отсюда!

Хоть Вильме и удается выгнать соседку, легче, надо признать, ей не становится. Сперва она ударяется в слезы, а потом все ходит, ходит по дому, сердится и то и дело вздыхает: — И откуда такие люди берутся? Почему во все нос суют? Имришко и сам сказал, что идет в имение, он всегда мне об этом докладывает. Почему люди во все нос суют?

Но потом она вспоминает, что нынче Имришко ей ничего не сказал. Был в имении и вчера, оттого она и ошиблась.

Чего он туда повадился? Чего его туда тянет? Ранинец? Он как-то сказал, что разговаривал с Габчовой. Почему он об этом сказал, когда Вильма ни о чем его и не спрашивала? С Ранинцем, да ведь тот уже дедка, неплохой, но самый немудрящий дедка, который так и не смог измениться, остался батраком, хотя батраков уже и в помине нет, ну о чем можно с таким дедкой, ну о чем могут они толковать?

Неужто на самом деле тут что-то есть? Она, ей-богу, сейчас же отправится в имение поглядеть, хотя уже вечереет. Именно поэтому! Что там Имро делать? Дурья башка, даром ей только хлопот доставляет! Глаза его бесстыжие, ну что ему в имении делать, ведь уж почти смерклось!

Она вспоминает, что он хаживал туда и прежде. Тогда вечно кивал на Кириновича, только Киринович там уже не живет. Для чего он ходит туда? Почему он туда по-прежнему ходит?

И когда пропал, когда завербовали его, тоже все свалил на имение.

Будь оно проклято, это имение! Будь прокляты эти горы! Ведь он уж калека, у меня теперь калека! Ан черт никогда не дремлет! Ну погоди, сплетница, погоди, сука мерзкая, вшивая!

Нет, Вильме, как бог свят, надо сходить в имение, поглядеть.

На улице она повстречалась со мной. Я шел домой, а она как раз выходила из дому. Мы поздоровались, и я уж вошел было во двор, как вдруг ее осенило, что я могу ей и пригодиться. — Рудко, обожди! Не хочешь пойти со мной?

— Можно. А куда?

— В имение. Искать Имро.

— А что, опять накачался?

— Не твое дело.

— Спросить все же могу. А не хочешь, так не зови. Почему думаешь, что он в имении? Они что, там работают?

— Уже не работают, Рудко. На него

сызнова хворь накатывает, но, стоит ему выбраться из дому, все ему нипочем. И о том, что домой пора, забывает.

— Ну а почему в имение? Откуда ты знаешь, что он в имении? Кто тебе сказал?

— Я тебе сказала. Если хочешь, пойдем, хотя лучше не ходи! И ты мне на нервы действуешь.

— Вильма, чего сердишься? Честное слово, не понимаю, почему ты сегодня на меня рассердилась!

— Потому что ты дурень! И не лезь ко мне!

— Ты же меня звала! Зачем звала?

— Не лезь ко мне! Провались все к черту, никого не выношу! Ты тоже свинья! Никто мне не нужен. Никого не хочу. Не лезь ко мне, понятно?!

Остановившись, я смотрел, как она идет вниз по улице, но вдруг мне сделалось смешно, и я громко рассмеялся, чтобы она услышала. А потом поплелся за ней. Мы вышли за околицу, не разговаривали. А может, именно потому, что я ничего не говорил ей, даже не сердился на нее, мы не очень-то далеко и забрели. Дошли только до колодца с журавлем — пусть его там и не было, но селяне-то знают, где прежде в поле бывал такой колодец, — дошли до самого колодца с журавлем, и Вильма, теперь уже рассудительным, спокойным голосом, сказала: — Знаешь что, Рудко, лучше нам туда не ходить! Лучше никуда не ходить. Я давно со всем смирилась и Имришко знаю. Кабы люди меня не дразнили, я бы так не сердилась. Если хочешь, Рудко, можем вернуться.

И мы вернулись, но не сразу домой. По пути разговорились, и так мне удалось выведать, почему Вильма сердится.

Горели уличные фонари, почти совсем завечерело, было довольно поздно, но все равно попадались встречные: сперва женщина с ребенком, потом мужчина — уж не Имришко ли? Нет. И даже не мастер. Где-то раздался смех. А откуда-то вдруг донеслось: — А хрен с ним! Вот назло напьюсь, дерну как положено, а там хоть гром меня разрази!

Но потом, свернув в боковую улочку, по которой можно было бы выйти к имению, мы уже никого не встречали — да и домов тут было не густо. Похоже, что люди, живущие не в центре деревни, а в боковых улочках или в дальних домах, не в столь близком соседстве друг с другом, раньше отправляются на боковую.

— Вильма, послушай, зачем, в общем, мы пошли? Или надо выслеживать Имро?

— Не надо. Не надо было. Люди глупые. — Теперь я уже и на себя злюсь.

Внезапно она схватила меня за рукав. И потащила под старую «шемендзию», под такую старую грушу, на которой плоды дозревают только по осени, нынче, пожалуй, уж никто и не знает, что такое «шемендзия», так вот, под эту самую грушу, и оттуда мы оба глядели на дорогу.

— Это он! Спрячемся, не то он разозлится на нас.

— А что, если он нас заметил?

— Не заметил. Не больно-то он внимательный. Из такой дали и не углядит нас.

Из-за дощатого забора, натертого дегтем, пахло созревающими помидорами, яблоками, пахло и шемендзией, но тянуло и пшеничным кофе. Хе, кто-то уже варит кофе? Как только пшеничный кофе ударил мне в нос, разом перешиб все прочие запахи; кабы Имро именно тогда не шел из имения, верите ли, этот кофе, пережаренный, пшеничный (тата наш когда жарил дома кофе, пшеничный обычно пережаривал), пахнул бы, ей-богу, пахнул бы еще лучше!