Мастера. Герань. Вильма
Шрифт:
— Фу-фу-фу! — засопел Киринович и, повернувшись к мастеру, зареготал: — Кабы не было, я бы тебя и не звал. А молодуха хороша!
Смущенная Вильма предпочла бы вернуться в дом, да не осмелилась — еще подумают, что обиделась. Она вытащила из волос шпильку и, сунув ее в рот, поправила волосы. Попыталась улыбнуться. — Да у вас в доме тоже молодуха, — обронила она сквозь сжатые губы.
— А ты чего мне выкаешь? — спросил управитель и снова стиснул ей локоть.
Вильма взвизгнула.
— Чего визжишь? — осклабился управитель. Потом, довольный собой — вот, мол, н чужим женам знаю цену, — весело тряхнул головой, но тут же всплеснул руками: — Бог мой, да я же тороплюсь!
— Ну торопись, торопись! — обрадовался мастер. — Тебя никто здесь
— Так, значит, уговор?
— В понедельник утром в имении, — заверил его мастер.
В понедельник утром, часов в семь (для более придирчивых можно добавить еще и минуты), мастер с Имрихом отправились в имение.
Утро было свежее. Обремененная росой трава сверкала. Июньское солнце (допустим, это было все-таки в июне!) грело, отмеривая, если можно так выразиться, время. В действительности (ладно, пускай будет действительность) вращалась земля — тогда она и вправду превосходно вращалась, — и солнечные часы, которые пьяный батрак, обожающий точность, нарисовал на песке, обозначив на них ржаными зернами римские цифры, правильно показывали время; показывали бы, вероятно, и поныне, если бы давно не заросли травой, хотя могли зарасти и хлебом — да вот негодники воробьи склевали на часах циферблат. И куда только подевалось это время?
Воздух был перенасыщен незримыми парами. От сосняка, в котором встречались дубы, а там-сям белели березы, неслись густые запахи и птичий гомон. Иные птахи радостно и весело выпархивали из леса и долетали до самого имения, где и без того довольно было стрекотни и гомона, особенно у хлевов, вокруг которых шныряли ласточки. Прохладный смолистый запах мешался с запахом аммиака и парного молока. Пахло пшеничным кофе. В навозне посреди имения копошились, потакивая, утки. Под копытами лошадей и под колесами удалявшейся телеги скрипели камешки и шелестел песок. За телегой шагал опухший батрак с закровенелыми глазами, с кнутом в руке и переброшенной через плечо цепью: он в сердцах сплюнул, и следом гулко и протяжно, почти как из бочки, выкатилось из него: «Куда прешь, мать твою за ногу?!»
Прежде чем доложиться управителю, мастер с Имро остановились у груды теса, припасенного для сарая. Недолго покумекав, сложили там плотницкий инструмент и пошли к Кириновичу.
По пути они еще раз остановились, осмотрели сушильни для кукурузы: три — бегло, четвертую — повнимательней. — Вон ту, — мастер указал пальцем, — ставили мы с Якубом. Он еще учеником был.
Они обменялись короткими взглядами, будто намекая друг другу, что можно подступиться и ближе, можно и обойти сушильню и вблизи обстоятельно, как следует разглядеть Якуба-ученика.
Они так и сделали. Зашагали к сушильне, на которую мастер только что указывал пальцем и которая от остальных отличалась еще и тем, что в ней хранилось немного кукурузы — три другие были пустые; но сейчас дело было не в кукурузе, о ней они не думали, их занимал Якуб, что вырос из коротких штанишек и нынче, став мастером, уехал из дому, живет и работает где-то вдали от Околичного; и вот они, отец и младший брат, как бы видят Якуба здесь годы спустя, с улыбкой всматриваются в него, ухмыляются и удовлетворенно хмыкают, как уж умеют Гульданы хмыкать и ухмыляться, глядя на свою, да и на чужую справную работу.
Якуб-ученик им понравился. Они замедлили шаг, почти остановились: сперва один, потом другой. Кругом рос густой и высокий бурьян. Несло полынным духом, но угадывались и посторонние запахи; местами иной шибал в нос до того сильно, что было прямо-таки подозрительно. Тогда оба внимательно глядели под ноги, чтобы случайно не вляпаться во что-нибудь непотребное.
В бурьяне вдоль и поперек были протоптаны стежки; большинство из них вело в затененное пространство под сушильней. В конце одной такой стежки, в туннельчике, словно на конечной остановке, замаскированной молодыми, но уже буйно разросшимися лопухами, сидел на корточках пятилетний мальчонка с голубыми глазенками и облезлым носом. Доминко. Он справлял
Управителя дома не оказалось. Встретила их Штефка. Завидев их, она тотчас вскочила из-за стола, будто собралась бежать куда-то, спрятаться. — Вы уже пришли? — Впопыхах не знала, в какую сторону и податься. И оттого продолжала стоять, раскрасневшись пуще обычного и глядя на них большими черными глазами, в которых прыгала и посверкивала сперва испуганная или чуть стыдливая, а позже и плутовская улыбка. — Здравствуйте!
На ней была легкая летняя блузка и сборчатая юбка, она рассеянно и в то же время чуть озорно дергала ее за подол, словно пытаясь стащить с себя и отбросить. — Вот как я вырядилась! Ношу, чтоб доносить, — пояснила она, и в глазах у нее еще веселей запрыгали искорки; мастер с Имро не могли не только сердиться на нее, но даже упрекнуть в небережливости, хотя, пожалуй, это было б уместно: юбке было далеко до износу, особенно по нынешним военным временам, когда во многих семьях не хватало даже на хлеб, не то что на наряды. Не одна женщина в Церовой могла бы еще пощеголять в такой юбке. Да и Штефка в прошлом году в ней щеголяла. Ведь в Церовую довольно туго, медленно просачивалась мода. Церовчанки носили национальный костюм, до недавнего времени носила его и Штефка, но Киринович усмотрел в нем некоторую отсталость и потребовал, чтобы его жена одевалась по-городскому, поэтому мы с полным правом могли бы сказать, что в Штефкиной стыдливости проглядывало и его влияние.
— Уж вы только не осуждайте меня! — хихикала она.
— Зачем же! — Мастер улыбнулся и лихо, по-молодецки, тряхнул головой. — Да кто ж тебя, голубушка, осуждать станет? На тебя смотреть — одно удовольствие. Похорошела-то как. Замужество пошло тебе на пользу.
Штефка была польщена, оттого мастер и дальше стал рассыпаться в любезностях и даже божиться: — Право слово, похорошела! Ей-богу! Сразу видать. Ну-ка, Имришко, подтверди.
Имро был согласен с отцом, но второпях не нашел подходящего слова, поэтому ограничился улыбкой и сказал: — Хм-хм! — Прозвучало это как обычное хмыканье, но Имро заменил им по меньшей мере шесть, а то и семь слов. Мастер со Штефкой так это и восприняли, сделав вид, что все семь, а может, и восемь Имровых слов поняли.
Минуту-другую побалагурили, затем мастер спросил об управляющем: — А Йожко? Йожко где?
— Ушел.
— Ушел? — Мастер удивился. — А куда? Отчего нас не дождался? — Дважды хмыкнув, он стал сердиться, поминая управляющего отборными и неотборными словечками, к которым, кстати, Штефка отнеслась не очень серьезно; она не испугалась даже тогда, когда мастер, угрожающе подняв кулак, закричал: — Ну погоди! Погоди, паршивец ты эдакий! — И под конец заключил: — Начхать на него! Коли не захотел подождать нас, пускай катится со своим сараем подальше! Пошли, Имришко!
Они двинулись. И Штефка двинулась. Но у дверей мастер остановился. — Погоди-погоди! — Он вдруг сменил тон. — Думаешь, я так просто уйду? На сухое горло из дому, на сухое — домой? Не-ет, девонька моя. Так дело не пойдет! Зачем я тащился сюда? Какой дьявол меня сюда нес? На работу мне наплевать, на кой ляд мне его сарай сдался! Но, не промочив горла, отсюда не двинусь. Ни шагу, доченька, не сделаю!
— А, вот оно что! — смеялась Штефка. — Выпить, выходит, приспичило! Выпивка вам важней, чем работа! — И она побежала в соседнюю комнату, в контору управителя, оставив двери приоткрытыми. Имро следил за ней. Возвращаясь, она невольно заметила это, перехватила его взгляд — с виду равнодушный, а на самом деле любопытный и выжидательный — и вновь улыбнулась: улыбнулась, казалось, обоим, но Имро досталось от улыбки гораздо больше, чем мастеру.