Мастера. Герань. Вильма
Шрифт:
Штефка принесла бутылку и рюмки. Налила. Мастер обратил внимание, что рюмок только две. Поинтересовался, где третья.
— Мне нельзя, — сказала она, — но, если хотите, выпейте за мое здоровье.
Оно так и вышло. Мастер взял со стола рюмку, подмигнул Штефке и сказал: — Я уже однажды пил за твое здоровье!
— Знаю, — улыбнулась она. Взгляд ее ненароком скакнул на Имро, и Имро заметил, что она почему-то очень покраснела.
Все трое подумали о колокольне церовского храма.
Мастер поставил на стол рюмку, — Так, Имро, а теперь пошли! Сработаем сарай, сараишко на славу. В воскресенье, глядишь, и удастся в нем поскоморошничать.
После
— Эта пташка могла бы чего и поднести нам.
Имро прекратил работу; вколол топор в бревно, не спеша разогнулся, отер вспотевшее лицо и тыльной стороной руки осушил губы. Вскоре и его взгляд остановился на двери управляющего.
На землю опускалась предполуденная тишина. Утки подремывали на солнышке, и лишь порой какая-нибудь в полном изнеможении такала. Ласточки сновали почти бесшумно. Зато расчирикавшиеся воробьи неутомимо выводили свои коленца. Одни сердито, другие весело брали с бою амбар. На акации сорокопут-дождевик незадачливо подражал соловью. Лесные птахи, насытившись мухами, личинками и всякими козявками и букашками, слетались с набитыми зобиками в гнезда. Раздумчивый самец кликал свою возлюбленную. Усталая и озабоченная птаха-мать несла в сухом клюве муху. Молоденькие чижата возвращались из учебного полета с веселой песенкой: дидл-дидл, дидл-для.
Мастер с сыном вновь взялись за работу. Дерево пахло смолой. Когда они перекатывали ствол, смола налипала на пальцы. Из конюшен несся запах мягкой перегретой влаги, он ударял в нос и разжигал аппетит.
Наконец показалась Штефка. Она не сразу подошла к ним, а сперва направилась к лачугам батраков. Прошла вдоль облупившейся стены, с которой сыпалась штукатурка, задержалась у одного из зарешеченных окон и с кем-то перекинулась словом.
Повернулась. Двинулась к плотникам. Сделав несколько шагов, вдруг остановилась, испугавшись чего-то: позже она объяснила мастеру, что прямо у ее ног что-то закопошилось. — Может, ящерица или уж. Точно не знаю, от страху глаза застлало. В этих местах разросся дурман, в нем и зашевелилось что-то, зашуршало. Думаю, уж был, ужа я тут и летось видала.
Мастер взял у нее корзинку с провизией. Сел на балку, корзинку поставил рядом. — Может быть, — сказал он. — Такое пекло всякую нечисть из земли выманит. Садись, Имришко! Перекусим малость. — Он вытащил из кармана нож, достал из корзины хлеб и отрезал от него скибку: отхвати он посмелее, это был бы целый ломоть. Он протянул полбуханки Имро и затем отрезал шматок добротно просоленного и прокопченного сала.
— Из любых дыр и щелочек повылазят разные букашки… — продолжал он. — А за этими букашками тянутся ящерицы либо змеи.
— Меня даже всю затрясло, — сказала Штефка. Она достала из корзинки бутылку и две рюмки и тут же наполнила их. Отступив на два шага, она уселась так, чтобы хорошо видеть обоих.
Мастер тем временем торопливо прожевывал хлеб, чтобы чокнуться с Имро.
— Запаримся в такую жару, — заметил Имро и поглядел на отца, потом на Штефку, но Штефкин взгляд упал на землю, и с ее лица вмиг исчезла улыбка, будто размазалась по земле.
Выпили, потом мастер опять взялся за хлеб. — И мне змеи не по нутру, — продолжал размышлять он. — Змей — самая что
Имро улыбнулся. Штефка сказала: — Брр! Даже слушать противно.
— Да, польза или вред — это как смотреть, — продолжал мастер. — О воробье, к примеру, говорят, птица вредная, но я-то воробья еще ни разу не напугался, даже не осерчал на него. За что на воробья мне серчать? За то, что украдет несколько зернышек или крошек? Иному скупердяю хозяину либо, скажем, учителю, что любит синицу или обожает канарейку, воробей, конечно, не по нутру, хотя воробей и учитель — господа одинаковые. Разве не известно, о чем такой учителишка чирикает? Все только хвалит-нахваливает змея, а потом направляй священник по катехизису его болтовню на праведный путь… Квакуша полезнее, но и на нее смотрят по-разному. И она ловит мух и всяких букашек, а то и маленьких мошек-поденок, хотя лично я за подобным делом ее ни разу не видел. А муха мне до ужаса противна. Змей сожрет и муху, и поденку, а лягушку — с особенным удовольствием. Зелененькой квакушкой полакомиться страсть любит. Так оно! Польза не польза, а как увижу змея, иной раз чуть со злости не лопаюсь, а малому дитяти с перепугу и захворать недолго. Какой прок от такой полезной твари? Имришко, налей-ка еще!
Они поели, малость выпили и опять взялись за работу.
После обеда заявился управитель. Прикатил домой на дрезине. Поздоровался с плотниками; похлопал по плечу одного, другого, потом сказал, что ему ужасно некогда и что они должны отнестись к сараю со всем вниманием. Затем влетел в комнату, проглотил шесть пирожков, четыре сунул в карман, обнял жену, обронив ей что-то про уборку и кукурузу, и уже снова бежал, снова смазывал пятки.
— Резвый малый! — заметил мастер.
А около трех притопал Доминко. Съел при них сметанную лепешку, потом недолго подремал на Гульдановом рюкзаке, а когда дрема прошла, украл четыре гвоздя и незаметно улизнул.
Через несколько минут, что могли бы, пожалуй, составить и четверть часа, подошла к ним Штефка.
Выпрямившись, мастер левой рукой оперся о топорище, правой пощупал пропотевшую рубаху. — Имришко! — затянул он шутливым тоном. — Контроль явился!
Имро заметил ее, но продолжал работать. Казалось даже — весь ушел в работу.
— До чего хорошо пахнет! — Штефка говорила о дереве. — Люблю такой запах. Ужасно люблю хвою.
Мастер тоже хотел что-то добавить, но потом, верно, сочтя это лишним, спросил об управителе:
— А Йожко? Куда он так торопился?
Штефка поморщилась, надула губы и слегка подернула плечами. — Он вечно торопится, — сказала она.
Мастер удовлетворился ответом. И опять взялся за работу.
— Люблю такой запах. Ужасно люблю смолу. Сосну люблю. Еще больше, чем ель. Иногда утром тут замечательно пахнет. Вон из того леса тянет. — Она указала на лес. — Там сосны. Кажется, там одни сосны. Если бы имение было ближе к лесу!