Мастерская отца
Шрифт:
— Да как ты смеешь?!.
Володьку словно пружиной снизу подтолкнули, словно и ждал он того, что родитель его за ухо потянет. Рванулся он, схватил Валентина Иваныча за грудки и от себя — на диван, только кости родителя загремели да пружины диванные сыграли:
— У-ух! Змий зеленый!
Сорвал с вешалки курточку, да так резанул входной дверью, что стекла звякнули. Табуретка с варевом покачнулась — керогаз в одну сторону, кастрюля — в другую. Кипяток по ногам Валентину Иванычу плеснул, у того аж глаза на лоб — больно! А с другой стороны пламя из керогаза под потолок метнулось,
Как был в исподнем, босой, ног не чуя, выскочил Валентин Иваныч на улицу. Володьки и след простыл. Пробежал Картошкин-старший в горячке через дворик на улицу:
— Горю-у! Горю-уу!
Рядом сосед — Анатолий Сучков — лучковой пилой березовые дрова пилит на железных козлах. Вжик-вжик — пила. Глянул он на Картошкина неодобрительно, усмехнулся:
— Я тоже, Валентин, горю. Да вот баба план дала — один куб, а после, говорит, полторашку выставлю..
Однако разглядел, что сосед не по форме выбежал, обеспокоился:
— Ты что, Валентин? Зайди в избу. Хоть и месяц май, а инфлюэнцию запросто подхватишь… Да и люди тут всякие ходят и женщины…
Словом, взялся рассуждать, но Картошкин ничего на его замечания не отвечал путного, только размахивал рукой. Тут-то Сучков и заподозрил что-то. Видел ведь, как Володька из дому выбежал, и он, прихрамывая, застучал литыми резиновыми сапогами к Картошкинскому жилищу.
В полутемных сенях он стукнулся лбом о низкую притолоку, матюгнул хозяина-столяра и, не найдя впопыхах ручки, рванул за свисающий клок утеплителя дверь на себя.
«Ну и мастера!»
В кухне пластали занавески и половики. Керосин растекался.
«Хорошо горит!» — мысленно определил про себя сосед и в горячке проявил героическую решительность. «Потому что был в рукавицах», — объяснил он позже соседкам. Выбросил на улицу керогаз через окно, сорвал остатки занавесок и закатал в кучу половики. И тут сгодился Картошкинский бушлат, лежавший на диване. Им сосед и сбил пламя.
Люди набежали. Шум поднялся. На крыльце рыдал Валентин Иваныч, натурально, со слезами и воплями:
— За что караешь, создатель небесный, человека?.. Голые стены оставила супружница!.. Сын родной спалить хотел! Отца в исподнем по миру отправить…
Не только от горя и боли скорбел Валентин Иваныч. Картину гнал перед соседками, сочувствия, стало быть, искал. Все ведь в округе знали и видели, как делились они: Валентину Иванычу — дом, Лизавете — обстановку и вещи… Знали соседки все, да человеческое сердце не камень, жалели Картошкина.
Анатолий Сучков, погасив огонь, на улицу вышел — герой дня! Теперь-то точно жена сто пятьдесят граммов без стахановской нормы выставит — соседа спас от огня и разорения, это не каждый день случается… И вдруг пугливая такая мыслишка у него мелькнула: «А ведь щуренок его — того, и меня может спалить, если отца родного не пожалел… Послал бог соседей…» И тут же шепнул жене, слушавшей вместе с бабами стенания Картошкина:
— Ты вот что, Нюра, сходи-ка до телефона. Звякни участковому: так, мол, и так, Иван Димитрич! Разберитесь, прореагируйте! Из-за ихней распри и мы имущества лишимся. Постройки рядом, пойдет пластать — никакой госстрах не остановит… —
Юный Картошкин летел со злости прямо в центр Каменки.
Эх, жизнь, жизнь! Родитель пропился весь. В один вытрезвитель двести рублей должен… Участковый сказал, если не остановишься с питьем, на принудительное лечение в элтэпэ отправим… Из-за его пьянки совсем обнищали — картошку в погребе всю доели, где семена брать? Да и зачем они нужны, если у них теперь такая жизнь пошла!?
Уже в центре, когда дома пошли каменные, двухэтажные, Володька повернул к товарищу — Боре Щукину. В классе Боря — бо-ольшой оригинал. Ходит все время нечесаный, в мятой одежде, и это не от скудности жизни. Поворот в уме. Родителей считает мещанами и жить желает просто, как народ, как Володька Картошкин. Хотя, казалось, чего не жить? Мать в бухгалтерии сидит, на микроэвм цифры считает, отец — в рентгенкабинете. От родителей и на Борю почет распространяется, даже в милиции. Прошлым летом Володька, Витя Фролов и Боря баловались на главной райцентровской площади, дурили и случайно выдавили в газетном киоске стекло. Тут их постовой и забрал в отделение. На Володьку и Витю учет завели, а Щукина отпустили, вроде как сын приличных родителей и они его своими силами перевоспитают, чтоб не давил больше стекол…
Щукинская квартира на втором этаже. Дверь обтянута темно-синим дерматином и в несколько рядов пробита мелкими декоративными гвоздиками. На двери сверкающая бронзовая табличка «Доктор-рентгенолог В. А. Щукин».
Володька утопил белую пластмассовую пуговку в черной чашечке, услышав, как в квартире чирикнул звонок-кукушка. За дверью гудело-шумело, потом стихло. «Пылесос», — догадался он.
В оптическом глазке на миг померк свет, и Володька, поняв, что за ним наблюдают, тут же прикрыл глазок большим пальцем.
Загремела цепочка, засов, защелкали задвижки, поршневые замки одно- и двухцилиндровые с секретами и суперсекретами, и наконец на пороге объявился Боря Щукин собственной персоной.
— О-о-о! Вольдемарчик!
«Нарисовался! — почему-то с неприязнью подумал Володька. — Рот до ушей, хоть завязочки пришей!» — Но ответил товарищу ласково:
— Привет, Боб! Трудишься, один?
— А-ах! Вольдемар! — простонал Боря, пропуская Володьку в прихожую, изобразив на лице непридуманное горе.
— Моль истребляешь? — догадался Володька. У Щукиных с наступлением весны в коврах, которые пушились на всех свободных стенках, в паласах, ковровых дорожках выводилась в неимоверном количестве моль, и теперь вот Боря и вылавливал ее пылесосом.
Квартира у Щукиных вполне приличная — три комнаты с кухней и лоджия. Мебель сияет полировкой, в серванте хрустали мерцают, в книжном шкафу собрания сочинений разных писателей золотыми корешками поблескивают…
— Теперь вот я поработал и стану алгебру читать, — говорит Щукин. — Мне в политехнический поступать и никак не ниже. Я — надежда семьи.