Мать (CИ)
Шрифт:
– Точно?
– переспросил отец.
– Да!
– А ну-ка примерь.
Пахомов напялил кепку, вьетнамец защёлкнул ему на затылке пластиковую застёжку.
– Ну как?
– спросил отец.
– Здоровско!
– Ну тогда берём.
Отец вытащил из внутреннего кармана пальто часы, протянул вьетнамцу.
– Меняю! Отличные часы.
Вьетнамец взял часы, посмотрел на циферблат, поднёс к уху. Повертел так и этак, ещё раз послушал.
– Да идут, идут!
– заверил его отец.
Вьетнамец улыбнулся и закивал.
– Ну тогда
– сказал отец.
– Бывай! Володька, пошли!
Они спустились по заляпанным штукатуркой ступенькам на улицу и зашагали к автобусной остановке.
– Вот лопухи-то, - ухмыльнулся отец, широко шагая.
– Я уж и не чаял от этих часов избавиться. Но пригодились же! Мать всё хотел их выкинуть, изнылась прямо: "Выбрось да выбрось". Ей бы всё выбросить. Учись, сынок! Всё в жизни может пригодиться!
Он был горд собой. Ещё бы! Провернул такое дело и заодно утёр нос матери. Она не верила, а он сделал! Отец торжествовал. Победно глядя на Володьку, он усмехался и весело подмигивал ему, полный расположения ко всему миру. Пахомов улыбался в ответ, не веря своему счастью. Сбылась заветная мечта! Теперь и перед пацанами будет не стыдно показаться, и в Болгарию есть в чём поехать.
В автобусе, сняв шапку, он ещё раз примерил обновку.
– Застегни, пап, - попросил он, повернувшись к отцу спиной.
Тот взялся за застёжку, потянул её, и планка c с пупырышками отвалилась, повиснув на нитке.
Макулатуру Володька нёс в охапке, прижав к груди. До школы было минут десять пешим ходом. Перевязанные тонкой верёвкой газеты мерцали инеем. Пахомов перешёл дорогу, миновал деревянную коробку хозмага и остановился, положив ношу на снег. Потряс ноющими от усталости руками, машинально читая выведенные углём надписи на дощатой стене магазина: "Аквариум", "Спартак - чемпион", "Кино", "Катя - дура".
По Северной, гудя, тащился кортеж грузовиков: хоронили водителя, работавшего на разрезе. Пронзительные сигналы машин сливались в оглушительный рёв. На заиндевелых проводах сидели воробьи. Фаянсовая лазурь неба, задевая за края деревянных и блочных двухэтажных строений, рассекалась заснеженными соснами.
Из-за угла хозмага вдруг вынесло Грищука с двумя приятелями. До Пахомова донеслось:
– Я ему, короче, говорю: "Ты только перед девками не вздумай про Хон Гиль Дона болтать". Он: "Я чо, дурак, что ли?". Приходят девки, и он такой: "Х-хон Гиль Дон".
– Га-га-га! Не, про Шаолинь круче.
– Завтра, вроде, "Рыжую Соню" показывают. С молодым Шварцем. Прикиньте!
– Зашибись!
Тут Грищук увидел Пахомова и остановился.
– Оба-на! Какие люди! Вовчик, в школу, что ли, собрался? Зырьте, пацаны, макулатуру несёт.
Пахомов насупился.
– Маргарита же велела собрать. Вот и несу.
– Ты дурак, что ли?
Пахомов промолчал.
– Чего ты ссышь перед Маргаритой? Ничего она тебе не сделает.
– Я не ссу, - угрюмо ответил Пахомов.
– Мне для конкурса надо. Чтобы в Болгарию поехать.
– В Болгарию?
Пахомов поднял связку.
– Ладно, я пойду. А то держать тяжело.
Грищук приблизился к нему и вдруг ударил снизу по газетам, выбив охапку из рук.
– Ты чего, офигел?
– Ребя, тут килограмма три будет, - сказал Грищук, подхватывая связку.
– Отдай!
– На возьми.
Пахомов кинулся к нему, но Грищук перебросил газеты товарищу, а тот метнул их следующему. Так они и кидали, издеваясь над Володькой, который метался между ними, чуть не плача от обиды.
– Отдайте, придурки!
– Ты за языком-то следи, козёл!
У Володьки задрожали губы.
– Отдайте!
– На возьми, чухан.
Володька потянулся было к своей ноше, но пачку снова перекинули Грищуку. Тот взялся за узел, покачал связку в руке.
– А на фига тебе эта Болгария?
– Тебе-то что!
– плача, выкрикнул Пахомов.
– Гля, пацаны, ща разревётся!
– Не отдашь?
– завопил Володька.
– Тогда я Маргарите скажу, что это ты про бомбу звонил.
– Совсем оборзел, урод?
– Отдай газеты, - упрямо повторил Пахомов.
– Да ты заманал уже!
– Грищук раскачал связку и отшвырнул её в загаженный собаками сугроб.
– На, подавись. Пошли, пацаны.
Володька бросился за своим сокровищем, отряхнул его от снега и, прижав к себе, без оглядки побежал в школу. Откуда только такие сволочи берутся?
– подумал он. Этот Грищук, небось, и курит ещё.
Глава шестая
В середине марта Маргарита приболела, так что историю вместо неё вела Любовь Сергеевна - молодая, субтильная, с пышной причёской. Пахомову она сразу понравилась: живая, улыбчивая, куда там замороженной Маргарите!
Представившись, сказала, будто извинялась:
– Я знаю, у вас на сегодня задан рассказ про "стахановцев". Но все рассказать, конечно, не успеют. Давайте, кто хочет, тот пусть и расскажет. Ну, кому пятёрки нужны?
У Пахомова аж мурашки побежали от её улыбки. Он поднял руку.
– А можно про героический поступок? Я в книге читал...
Светка Глушан с удивлением посмотрела на него. Отродясь Пахомов не вызывался отвечать.
– Можно и про поступок. Будешь рассказывать?
– Ага.
– Ну выходи к доске. Как тебя зовут?
– Володя Пахомов.
"Ботан пошёл", - пробурчал с "камчатки" Грищук.
Любовь Сергеевна выискала его фамилию в журнале.
– Ну давай. Мы слушаем.
Пахомов набрал в грудь воздуха и затарахтел:
– На одной стройке в Сибири комсомольцы долбили лёд на реке. Долбили-долбили, а потом у одного лом раз - и ушёл в прорубь. С железом тогда было тяжело, каждый лом на счету! И вот, хотя стоял сильный мороз, комсомолец разделся и прыгнул вслед за ломом в прорубь. Нашёл его на дне и вытащил обратно. Так для страны были спасены несколько килограммов железа.