Мать Иоанна от ангелов
Шрифт:
Посреди этих размышлений он почувствовал, что ему что-то мешает, но что - не знал. Ему не удавалось полностью оторваться от своих душевных переживаний, чтобы это определить. Теперь же, возвращаясь постепенно издалека, от звезд и журавлей, от широко раскрытых, испуганных голубых глаз, он увидел себя в цыганской корчме, на твердом топчане, под оконцем маленькой боковушки; да, он стоит на коленях, положив подбородок на подоконник. И тогда из большой горницы до него начала доноситься странная музыка - не то скрипка, не то кобза. Кто-то в корчме играл, слышались стонущие звуки инструмента, громкие возгласы. Кто-то
– Опять этот Володкович, - с досадой прошептал ксендз Сурин и поднялся с топчана. Стоя, он некоторое время прислушивался. Вот музыка зазвучала на другой лад, и женский голос затянул:
Ах, матушка, голубка,
Хочу монашкой быть,
Ведь мужа забулдыгу
Я не смогу любить...
Ксендз Сурин сдвинул брови. Он не мог вспомнить, кто же это с ним приехал.
– Ах, это та монашка, - догадался он, - беглая...
Песня продолжалась:
...Побьет меня, бедняжку,
Хочу монашкой быть...
После этих слов раздался топот подков по полу и безудержный хохот. Сделав два шага, ксендз Сурин открыл дверь в горницу и встал на пороге. По корчме плыл дым от очага, затягивая все голубой пеленой; в глубине за столом сидели Казюк и Юрай. Ксендза особенно рассердил их невинный вид. На столе, заложив ногу на ногу, сидел Винцентий Володкович, держа у рта большой гребень, прикрытый куском бычьего пузыря. Пенье с этим нехитрым инструментом и звучало наподобие кобзы или скрипки. Шляхтич играл на гребне плясовые мелодии и время от времени, отрывая эту своеобразную свирель ото рта, издавал протяжный свист или выкрикивал "гу! га!". Посреди горницы, залихватски приседая, носились взад и вперед сестра Малгожата в наброшенном на плечи ярком узорчатом, видимо, только что ей привезенном кафтане, и захмелевший пан Хжонщевский, которому, видать, стало жарко в кунтуше, и он, сбросив его и сняв саблю, отплясывал в одном жупане. Они делали несколько шагов друг другу навстречу, потом кружились, взявшись за руки, и вдруг, отпрянув один от другого, разбегались в противоположные углы. Потом пан Хжонщевский снова гнался за Малгожатой плавным шагом, в ритме англеза, а она, мелко семеня, убегала от него, как в мазурке; и опять они, подбоченясь, пускались в галоп вдоль и поперек горницы. Володкович стучал подковами по скамье, а старая цыганка за стойкой притопывала, трясла плечами, звеня покрывавшими ее грудь цехинами, шаркала и повертывалась то вправо, то влево.
При виде этого разврата отцом Суриным овладели не гнев или негодование, нет, ему стало мучительно жаль этих пляшущих, осужденных, как он сам, людей, и от скорби он на миг зажмурил глаза и схватился рукою за бок, так больно сжалось сердце. Ужасные дела творятся на свете! Сатана играет человеческими душами, господь бог осудил их на вечные муки, осень убивает все, даже с берез содрала зеленые листья - и весна сызнова обрекает все на такое же несчастье, а тут они, напившись, скачут под звуки гребня!
Заметив ксендза, танцующие замерли, музыка оборвалась, воцарилось молчание. Все смотрели на него, а он стоял на пороге бледный как мел, схватившись за сердце. Наконец он открыл глаза, взглянул на веселившихся и улыбнулся. Но улыбка была такой страдальческой, что и самый черствый человек пожалел бы его.
– Почему остановились, добрые люди? Пляшите, веселитесь. Господь бог вам простит, ибо не ведаете, что творите.
Произнося это, он поднял руку и благословил их, сотворив крестное знамение во имя отца, и сына, и святого духа. И ни один бес не зашевелился в нем в эту минуту.
Потом он снова ушел к себе и снова преклонил колени на топчане, опершись о подоконник. Он смотрел на сапфировое, прозрачное небо - вот-вот должна была взойти луна - и на лес под звездами. Где-то в глубине леса завыли волки.
В корчме опять раздались звуки, напоминавшие гнусавое бреньчанье кобзы. Володкович заиграл, но уже никто не пел и не плясал, наконец его тоже угомонили - и было слышно, как все разошлись.
Казюк и Юрай спали в конюшне, на лежанке, подложив кожухи. Рядом с четверкой простых лошадок полоцкого монастыря стояла великолепная четверка киргизских коней пана Хжонщевского; они фыркали, нетерпеливо дергались и пытались кусать друг друга поверх перегородок. Как и в Людыни, ворота конюшни были распахнуты, и виднелось небо со звездами и быстро мчавшимися облаками. Холодало.
Парни не спали. Казюк лежал, раскинув крестом руки, и глядел вверх, не на небо, а на черный потолок конюшни, где угнездился ночной мрак. Юрай долго молчал, но не спал и он. Тревожные мысли томили обоих.
Наконец Юрай сказал:
– Ну и дела... Кто мог ожидать!
– Ты о чем?
– Да вот, ксендз Сурин...
– От любого человека можно всего ожидать. Человек - особая тварь.
Юрай усмехнулся.
– И почему это на него нашло?
– Так бог пожелал.
– А эта мать Иоанна? Что с нею будет?
– Ей-то что! Будет монахиней!
– А дьявол?
Тут Юрай, вспомнив науку Казюка, перекрестился.
– Бесы-то всегда найдут себе работу, - буркнул Казюк.
– Мать Иоанну оставили, так в сестру Малгожату вселились. Видал, как отплясывала?
– Это что ж, пан Хжонщевский за ней сюда приехал?
– Вестимо. И его бесы опутали, ведь она ничуть не красивая.
– Э, нет, мне она нравится, - сказал Юрай, - здоровая!
Из лесу донесся волчий вой, тот же, который слышен был отцу Сурину в его комнатушке.
– Волки воют, - помолчав, сказал Юрай.
– Любопытно, с чего бы это они?
– Зима ранняя будет. К морозу идет.
Оба посмотрели на небо. Оно все больше светлело, ветер стихал.
– А может, беду чуют. В лесу-то сейчас страшно, - сказал Казюк.
– Помнишь, как в Людыни звонили, - спросил Юрай, - за заблудившихся в лесу? Стало быть, против волков.
– Каждую ночь звонят, - уже сонным голосом отозвался Казюк.
– Здесь-то не слышно, - усмехнулся Юрай.
– Угу.
– А жаль. Понравился мне этот звон.
– А тут кругом тишина.
– Так тихо, прямо страх берет...
– В лесу все спит.
– Беда не спит.
Оба откашлялись, примостились поудобней. Но сон после выпитой водки не шел.
– Ну как там твой батька?
– спросил Казюк.
– Все такой же. Злющий.
– Пьет?
– И пьет и дерется. Меня на прошлой неделе так отходил постромками, что я два дня сидеть не мог.
– Вот как? И мысли бесовские к тебе не приходят?