Мать Печора (Трилогия)
Шрифт:
Никто не спорил: каждый знал, за что брался, когда в тундру шел.
На заре выпал маленький, частый дождь. А под дождь хорошо спится. Пошумливает он о палатку, будто тебе кто-то шепотом на ухо разговор ведет. Поднялись на этот раз позже обычного.
Мужчины наши снова в лодку садятся, а я за начальницей да за Спиридоном плетусь.
Идти вдоль берега тоже не больно сладко: то в кусты такие заскочишь, что не знаешь, как оттуда и выцарапаться; то в глину забредешь и сапоги там оставишь, а пока достанешь, вся в ней упачкаешься; то на
Зовет нас Спиридон и показывает на берег.
– Волчья свадьба, - говорит, - здесь была.
Сырой песок вдоль и поперек был разрисован следами волчьих лап. Как большие печати наставили на песке волки. Кое-где можно было заприметить и следы волчицы, круглые, как следы большой собаки.
– Сотня их, что ли, тут свадьбу праздновала?
– спрашивает Спиридона Ия Николаевна.
– Зачем сотня, - говорит Спиридон.
– Одна волчица и пять-шесть волков. До той поры они грызутся, тюка самый здоровый всем шкуры продырявит и прочь отгонит.
Спиридон не врал: дождем к песку прибило клочья волчьей шерсти.
– Не приведи бог эту свадьбу человеку встретить, - говорил Спиридон, - загрызут. Бесятся они, дьяволы, в эту пору. Укусит такой пропадешь.
Хоть мы и не знали, куда подалась волчья свадьба, а идти надо. Шагает начальница и сквозь кусты по берегу и в стороны по ручьям, а мы за ней. Разбредемся неподалеку, чтобы голос слышно было, побродим, посмотрим и опять сходимся. Спиридон все какой-нибудь камешек тащит, то ноздреватый, то с рубежками, то завитушками. А я несу камни с ракушками. Ракушки были разные: и колечки, и коробочки, и петушки, и винтовые, как улитки, только большие. Ия Николаевна одни в сторону бросает, другие в бумажку завернет, надпись надпишет и в мешочек завяжет - для Москвы. И опять вперед бежит.
Так шли дни за днями: мы по берегам, ручьям да сопкам версты просчитывали, а Леонтьев с Сашей реку промеривали. Как ни било течение лодкам в нос, а наши бурлаки, видно, решили его переупрямить. Когда пять верст, а когда и три проплывут за день, а все вперед пробиваются.
Беда ни поры, ни времени не спрашивает. Считанные дни до холодов остались, а пришел день - и к нам беда заглянула.
Заболела у Саши раненая рука. Сначала вокруг раны закраснело, как огонек в кости загорелся. Парень руку поднять не может. Пришлось в воркутинскую лодку посадить Спиридона, а нам с начальницей бечевой ее тянуть. Иногда в лямку впрягался и Саша.
– Руки, - говорит, - сдали, так хребет выдюжит.
Над тундрой стоял листопар. Воздух теплый, а сырой. И душно и тепло; в такую погоду и человеку, и зверю, и птице, и дереву спать хочется. Лист на кустах сжелтел, как солома.
В те дни, когда мы Сашу выручали, начальница одна ходила по берегам и по тундре.
В тундре не всякий мужик с ружьем в одиночку пойдет, а начальница одна, без ружья, идет - не страшится. Берегом она идет, на осыпь глянет и как книгу читает: что и когда
А ночью проснешься и видишь - сидит начальница, над картой наклонилась и пальцем лоб сверлит.
Глядя на Сашино нездоровье, Ия Николаевна сперва было приуныла, а потом и говорит:
– Сама лодку потяну, а куда надо доедем.
Той порой у Саши рука пухнуть начала.
Километрах в сорока от устья Сарамбая встали мы на долгую стоянку: начальнице нужно было пройти вдоль какой-то речки, что выбегла здесь в Сарамбай, и дойти до озер, из которых она начало брала. Саша лежал в палатке и стонал:
Подойду я к нему, подсяду у изголовья, спрашиваю:
– Тяжко, Сашенька?
– Не говори, Романовна, тяжко.
– Перенатужил ты, - говорю, - свою руку. Кто его знал, что у нас олени сбегут и что вам с Николаем Павловичем за все стадо отдуваться придется...
Только я оленей помянула, а они легки на помине. Леонтьев в палатку влетел, кричит:
– Олени пришли!
Выскочили мы все, даже Саша поднялся, - и глазам своим не верим: на другом берегу Сарамбая едут с угора к реке две упряжки. На одной сидит Петря, на другой - Михайло. Леонтьев навстречу им на лодке выехал.
Когда пристали они к нашему берегу, расцеловались мы с ними, как с родными, не знаем, чем угощать, о чем спрашивать.
– Зубатый не пришел, - говорит Петря.
– Видно, знает, что я ему бока хореем обломал бы. Это все он, черный дьявол, подстроил. Кабы не он, не убежали бы олешки.
– Олешки до колхоза добежали, - торопится сказать Михайло.
– Все?
– спрашиваем мы в один голос.
– Три десятка не дошло.
– Зубатый тут, опять он виноват, - волнуется Петря.
– Продал он их где-нибудь, из-за этого и стадо разгонял.
В самом деле, мы потом не один раз слышали в тундре, что Зубатый догнал наших оленей, отколол от стада два или три десятка и где-то их продал. Видно, того он и добивался, чтобы олени убежали. Экспедиции пришлось потом платить колхозам и за десяток оленей, погибших от комаров, и за всех пропавших.
– На чем же вы приехали?
– спрашивает Ия Николаевна.
– Вы нас ведь не без оленей оставили, - отвечает Петря. Только трое сдохло, остальных всех отходили. Нарты снова сколотил, а когда все сроки вышли, съездил за Михайлой, и вот приехали.
Начали мы к чуму собираться - пригласил нас к себе Михайло в гости.
Саше ехать болезнь помешала, начальница работой отговорилась, собралась я, Спиридон да Леонтьев. Мы со Спиридоном за настоящих седоков ехали, а Леонтьев от саней к саням по очереди перебегал, на полозья вставал и за спины наши держался.
Оленей мы не узнали. Гладкие, бархатистые, рогатые, ретивые, они добежали до чума Михайлы - мы и оглянуться не успели.
С радостью нас встретила Татьяна. Угостила нас жареной олениной, напоила чаем.