Мать Печора (Трилогия)
Шрифт:
– Не может быть, - говорили старики.
– Миколай был не царь, да и Керенский - не осударь.
Старики вздыхают:
– Куда-то теперь мать Россию понесет? Под какой-то она ветер попадет? К какому-то она берегу пристанет?
И у мужа моего те же речи.
Все и перемены наши, что подушные подати мы перестали платить и никто их у нас не требовал. Будто и забыли про нас.
Потом услышали, что Керенский сбежал. Муж-то и ахнул:
– Миколку спихнули, а этот сам наубег убежал. Миколай худой был, а от дела все-таки
А я ему в ответ:
– Худому дереву немного надо: от ветра падет. А они оба на корню подрябли да погнили. Не два же века им жить.
Не любо мужику.
– Ты уж скажешь, так не от жалости.
– Чего, - говорю - их жалеть: доброго от них я ничего не видала, хорошего не слыхала.
2
Так я с мужем и жила. Браниться мы с ним не бранились, а словом его осекала. Скажешь слово, муж на лавку так и сядет.
С детства мне пословицы за ласковое слово казались. На них я и говорить училась. У кого услышишь - как на удочку подхватываешь. А потом я и своедельные пословицы сыпать стала. Вижу, что к случаю слово применить можно, - пословица сама на язык и просится. Скажешь - все, что нужно, свяжешь.
А вот в хозяйском да и семейном деле муж верх держал. Тут уж говори не проговаривайся, тут я каждую минуту на его лицо поглядывала. Ждала, пока он не только словами, но и глазами заговорит.
Через двор от нас мать жила: окна в окна. Пошла я как-то к ней да и долгонько просидела. Пришла домой, муж темный ходит. Не бил он, не мучил, не бранил и не ругал, а только сказал:
– Уйдешь, так знай, когда прийти.
Тут уж я не отвечала, а смолчала, только вздохнула. Вздыхала-то я чаще, говорила-то реже. Да и к матери решила не почасту ходить да не подолгу сидеть. И с тех пор по месяцу да по два я к матери не хаживала. Мать ко мне не идет, и я к ней.
Посмотрит-посмотрит муж да и скажет:
– Ты, добра дочь, хоть бы к матери заглянула.
– А я через окна заглядываю. Не умею ходить, так и дома сижу.
Весной мы с мужем поехали в Пустозерск. Надо было мне хлопотать в волостном правлении, чтобы в девичью фамилию перевестись, снова Голубковой стать. Не хотелось мне, чтобы дети мои носили фамилию изверга - моего первого мужа. Вот там мы и узнали, что сейчас уже не волостное правление Называется, а исполком.
Муж мой был лихой рыболов. Когда он уходил на низы, никогда с праздниками не считался. Если рыбное время подойдет, он едет ловить, на других не смотрит.
– Рыболова, - говорит, - одна тоня кормит, не надо десять забрасывать, коли во пору да вовремя.
Благовещенский день люди никогда в дороге не проводили, считали его бессчастным днем. В благовещенье добрая птица гнезда не вьет, красна девица косы не плетет, добрая жена решета в руки не возьмет, добрый мужик топора не берет... Примет к благовещенью много.
А Фома считал этот день счастливым. Люди празднуют, а мы едем.
– Вот когда рыбы не будет да падеры ударят, тогда и попразднуем, говаривал
Объездит Фома стоялые, необновленные тони, обловит их, возьмет заледную рыбу, а соседи только еще едут. Опоздают на неделю, а у Фомы полпромысла добыто.
Раньше всех уйдет он с низу, сено косить начнет. Люди с низу идут на летнюю работу, а у Фомы, видят, уже стога стоят.
И столько у него семейства было - от двух жен тридцать человек детей, - а жил он не хуже, чем другие люди. И ведь не чужими трудами пользовался: сам бы еще чье-нибудь дело сделал.
3
Появилась на Печоре небывалая болезнь - испанка. Много людей мерло от той болезни.
В Пустозерске половина людей вымерла, в деревнях целые семьи испанка скосила. А у нас, в нашем роду, все переболели, и ни один не помер, ни из малых, ни из старых. Мы с мужем тоже испанкой болели, а всю болезнь на ногах перенесли. Я целый день за больными хожу, все хозяйство на мне, а ночью - самовары грею, больных горячим поить.
Той порой нашу Печору белые под себя подмяли.
И до Голубкова дошел слух про белых. Говорили, что вверх по Печоре белые мужиков убивают, расстреливают. В одной избушке, в лесу, они двадцать красноармейцев сожгли.
Под селом Сизябским на Ижме (там жила моя крестница) белые спускали мужиков в прорубь. В Мохче старуху Лукерью семидесяти пяти годов за то, что у нее двое сынов партизанили, белые привязали к конскому хвосту, и конь всю ее растаскал.
Народ злобился. Слышно было, что хотят белые всю Печору иноземцам отдать.
На лесопильный завод иноземцы нежданными гостями приехали. Стали мужиков к себе подманивать да подговаривать. О ту пору хлеба по всей Печоре не было. А иноземцы навезли пароходы муки, да не простой, а белой сеянки, которой мы вовек не видали.
Начали ездить по деревням разные прихлебатели иноземцев.
В Оксине был такой мужик продажный, звали его Подлесный. Договорился он с иноземцами, что за муку им в армию силу поставит. Получил он вместе с кулаками белую муку, рис, сахар. Стали они писать мужиков в списки: кто хочет в белые идти. Кто пойдет, тот две нормы всего добра получит. Только не густо было охотников писаться к белым. В Оксине да в Виске из богачей некоторые записались, а народ не хотел к ним идти.
Старик из Пустозерска, Евгений Михайлович Торопов, работал в то время в Виске. Вот он и рассказывал:
"Поехали пустозерцы да висчане за хлебом к морскому пароходу. Отправил их туда с бумагой волостной писарь Подлесный.
Приехали они - пароход стоит. Подъезжают, приводят их в главную каюту, к начальству. А в этой каюте, видят, генерал сидит. И не какой-нибудь это генерал, а английский.
Вот распечатал он письмо Подлесного и говорит:
– Молодцы, ребята, сами добровольцами приехали.
Мужики как от сна пробудились:
– Какими добровольцами?
– Белой армии, - объявляет. И распоряжается, чтобы им оружие выдали.