Мать Печора (Трилогия)

Голубкова Маремьяна Романовна

От Хоседа-Харда километров за четыреста забралась Сявта: в лесу да в тундре живут люди, от всех других на отшибе.

Остановились мы в доме одной старой колхозницы-пенсионерки, звать ее Пелагея. Сейчас, в шестьдесят лет, сохранила она прежнюю свою красоту: брови соболиные над большими веселыми глазами, в волосах ни сединки.

Одета она, как и все сявтинские женщины, по-устьцилемски: цветной широкий сарафан с опояской по талии, с шелковыми ластовицами и с воротом, обшитым золотистой парчовой лентой; на цветные своевязанные чулки с писаным верхом надеты нерпичьи туфли с песцовой опушкой; на голову она с утра надевала вышитый шелком

кокошник, на него - шелковый цветной платок с длинными кистями и концы его на затылке так завязывала, что кисти до колен свешивались; на пальцах серебряный перстень с четырехугольным самоцветным камнем и кольца литого золота.

Смотрела я на сявтинских женок и дивилась: у нас в Нижнепечорье в старинную пору так одевались только купчихи да богатухи.

Муж Пелагеи умер. Он был организатором сявтинского колхоза, его бессменным председателем. Сын воевал на фронте.

Дом Пелагеи, как и все дома в Сявте, - обычный деревенский дом из двух комнат, каждая с русской кухонной печью, с небольшими окнами, с крашеным полом и невысоким потолком. Из мебели - деревянные столы, кровати, скамейки-лавки и табуретки, стеклянный посудный шкаф, кухонный шкафчик, большой окованный железом сундук для одежды. В углу, на лавке, калеченый патефон, а на нем гармонь-двухрядка - забава сына. На полках медная старинная посуда: чашки, братины, ковши, подсвечники. В переднем углу иконы старинного письма в серебряных позолоченных ризах. На стене портрет Ленина в самодельной деревянной раме.

Встретила нас хозяйка приветливо. Зашумел большой, ведерный самовар, в печи закипел мясной суп. Растворила хозяйка целую квашню теста, напекли мы кулебяк с соленой озерной пелядью да свежего хлебца, - наш хоседский хлеб и сухари были в начале пути подмочены и зацвели плесенью.

Теперь мы могли не торопиться: услышали, что многооленный колхоз "Кара-Харбей" остановился в ста верстах от Сявты, там и отел и прививки будут проводить.

Леонтьев намеревался в этом колхозе оленей брать. По Роговой сейчас несло лед, а после ледохода нам обещали перевоз наладить.

Через сутки после того, как мы попали в Сявту, пришел Петря.

– Двух олешек бросить пришлось. Вовсе силу потеряли. За санями вел не идут, на санях вез - олени не везут. Остальные пасутся.

Волей-неволей все мы за чаями да обедами время убивали. Аппетит после дороги волчий. Поедим - пить охота, попьем - есть охота.

Выйдем из застолья, хозяйку благодарим:

– Спасибо, хозяюшка, за хлеб, за соль! Червячка заморили, и чайку попить можно.

8

Пришла к нам как-то заведующая здешней школой, молодая русская девушка Люба Кононова. Она перед войной приехала сюда, прямо со школьной скамьи, еще семнадцатилетней девчонкой. Назначили ее в Сявту учительницей.

– С такой учительницей ребятам только играть, - говорили в Сявте.

За пять лет работы Люба набралась опыта, сейчас в Хоседа-Харде ее серьезной работницей называют. Она и класс ведет, и школой заведует. А характер у ней веселый да озорной остался, и язычок острый.

Пришла она к нам со своими двумя подругами-учительницами. Одна учительница - коми, другая - ненка из деревни Колвы. Расспросили они нас про новости, рассказали про свое житье-бытье.

– Раз уж вы сюда приехали, - говорит Люба, - мы вас отсюда просто не отпустим, выступать заставим. Для нас не захотите - для учеников попросим, и не откажетесь.

Торговались мы с ней и выторговали, что

не только мы выступать будем, а чтобы и они своих сявтинских сказочников да песенников показали.

Вечером в сявтинской школе собралась чуть не вся Сявта, и старые и малые пришли.

Концерт наш на два отделения разделили. В первом выступали мы с Леонтьевым, а во втором - женки сявтинские; мужиков в Сявте немного было: война подобрала. Председатель колхоза, колхозный счетовод - он без ноги с войны вернулся - да заведующий магазином Вася Беляев, тоже инвалид Отечественной войны, нехудой гармонист, - вот, пожалуй, и все мужчины. Старики - те на охоту по тундре разбрелись.

Вышли на сцену пятеро молодых женщин коми, все в праздничных старинных нарядах.

– Это лучшие здешние песенницы, - объявила Люба.
– В наших краях, кроме частушек, коми мало песен на своем языке поют. И песни они поют те, что у русских переняли. Не совсем чисто по-русски у них песня получается, с недоговорками, а все же и слова все понятны, и голоса приятны.

Тут я в первый раз услышала песню, какую наши древние старики и то не упомнили. Это песня про какой-то солдатский бунт в те времена, когда жил Долгорукий-князь.

Сявтинские колхозницы спели в пять голосов незнакомую мне песню про Стеньку Разина.

Потом на сцену вышли наша хозяйка Пелагея во всем своем наряде и говорит.

– А я спою вам про нашего печорского Стеньку Разина - про атамана Лебяжного. Звали его Иван Гаврилович, а по-нашему, по-коми, - Гань-Вань.

Пелагею сменил струнный оркестр, а потом под гармошку Васи Беляева сплясала Люба русскую.

Когда мы после концерта вышли на улицу, то заметили, что солнце уже не закатывается. Наступил полярный день. Это было уже 1 июня. Побродили мы вдоль озера, что подошло к самым домам Сявты. Солнце окрасило воду в розовый цвет. И по той розовой воде плавали совсем ручные утки ночлежницы: не боятся они человеческого голоса.

Пришли мы на свою квартиру, а у хозяйки самовар на столе.

Утром расплатились мы с хозяйкой, оставила я ей на память старинное камчатное полотенце, распрощались и поехали снова свой путь коротать.

9

Второй месяц еду, еду, а тундре конца-края нет. И такая на меня печаль нашла, что хоть обратно поезжай. А дорога уводит нас вверх по Роговой, все дальше и дальше от людей.

Отъехали мы километра два от Сявты - Мартын объявляет:

– Здесь Роговую переезжать будем.

Роговая среди тундровых рек немалая река. Полая вешняя вода чернела, как болотная земля, и тоску на людей наводила. Олени - животина пловучая. Я помню, давно на путине у моря видела, как дикие олени через морскую губу переплыли. То ли звери в воду их согнали, то ли сами они от комаров на ветер шли. Выпустили мы их на берег да тут же, усталых, и переловили.

А Роговая, стосаженная река, для наших оленей - шагом шагнуть. Переплыли они реку, будто птица крылом махнула. Разгруженные, пустые нарты плыли за оленями следом. Перевезли мы на лодке багаж, переехали сами. Той порой солнце передвинулось вдоль плеса, и сразу у реки другая краса показалась. Вся сила солнечного света в воде собралась, и не могут наши глаза тот свет вынести. А вдоль берега в воде кусты да деревья книзу вершинами стоят. И те обманные деревья краше настоящих. Лодка, как зыбка, качается, воду режет острым носом и позади волновую дорогу оставляет до самого берега. Рассыпается вода на мелкие светлистые ребрышки.