Мать Печора (Трилогия)
Шрифт:
– Смотри, Петря, - говорю я, - дорожку-то какую высветлило! У нас примета такая, что долго еще нам ехать.
– Век ездим, - отвечает Петря.
Солнце да утро воду оживили, и у нас на душе посветлей стало.
С Петрей мы по душам разговорились.
– Не надоест тебе, Петря, всю жизнь-то ямдать?
– Мой дед так жил и мне велел. С оленями на одном месте сидеть не будешь.
– Любишь тундру-то?
– Здесь родился, здесь и помирать хочу: где гриб вырос, тут и выгниет.
– А знаешь, - говорю, - Петря, ведь я раньше тоже так
Петря повернулся и глянул на меня своими продолговатыми глазами.
– И Москву видела?
У парня не только уши, а и рот слушает.
Рассказала я ему про свои поездки в Москву, где была да что делала, как меня встречали да принимали.
Олени подвезли нас к Мартынову чуму. Залаяли собаки, закричали на них ненцы, слезли мы с нарт - и в чум. Вместе с Мартыном и Анной тут жили еще две ненецкие семьи из колхоза "Звезда".
У одного ненца жена Лукша перед самым нашим приездом родила двойню. Две девочки, как две куколки, лежали в ненецких зыбках, и обе были завернуты в теплые да мягкие пыжиковые шкурки. Одна девочка заплакала, мать нагнулась над ней и кормит ее грудью. В это время заплакала и другая. Я вынула девочку из зыбки, развернула, сменила ситцевые пеленки, укутала шкуркой.
Качаю ее и припеваю.
Бай-бай-бай,
Да еще бог дай:
Двух двойников
Да трех тройников,
Семеро погодков
Да семь одногодков.
– Сколько, Романовна, это получается?
– спрашивает Петря.
– Без трех тридцать, - отвечаю.
Перевел Петря, сколько я детей ворожу, а женка смеется.
– Давай, - говорит, - всех в одну кучу. У меня и так пятеро их. На многодетную такую семью от государства большое пособие получишь!
Три семьи собрались в чуме да еще мы, гости, понаехали, и теснота была страшная. А жили все согласно, ни разу я косого взгляда не заметила. К роженице ото всех внимание.
В прежнюю пору, как только придет время ненке рожать, все от нее отступались, поганой считали. Поставят ей где-нибудь в сторонке поганый чум, - так и звали: поганый, - да там и бросят ее одну. Даже бабок повивальных и тех у ненцев не было. Все уедут дальше, а за счастливой матерью через неделю или две оленей пришлют. Привезут к общему чуму, разведут перед входом костерок и заставляют ее через дым и огонь шагать. Только тогда роженица могла снова в чуме жить, да и то с оглядкой: ни чистой стороны в чуме, ни упряжь оленью она переступить не имела права.
А теперь с этими глупостями покончено. Мать двойни Лукша в общем чуме и рожала, и сейчас вместе со всеми живет.
Вышла я с Лукшиными ребятами из чума на свежий воздух. И разыгрались мои ребятки. Видят они, как отец их с оленями управляется в стаде, - вот старший возьмет в руки тынзей, а младшие вместо оленей бегают. Поймают "оленя" и ведут его с петлей на шее, к нартам привяжут. Или еще - выберут все какой-нибудь пенек и по очереди тынзей на него наматывают. Так они с самого детства и набивают руку,
А то еще возьмут острый ненецкий ножик и рубят им какую-нибудь палку. И каждый раз мальчик должен в одно и то же место ножиком угодить. И эта игра для ребят не к худу: приучают руку топором владеть, чтобы удар был точным. Недаром любой ненец так тебе дерево топором вытешет, что не надо и рубанком строгать.
Бригадир к вечеру съездил в стадо и вернулся оттуда злой-презлой. С нарт он сгрузил три тушки - это погибли оленьи телята. Старший сын его Гришка подтащил тушки к чуму. Потом воткнул в землю хорей, подвесил на вязочки сначала одного теленка, потом другого и третьего. В каждой тушке он ловко сделал надрез и, как чулки с ноги, стягивал шкурку руками.
– Добрая будет шкурка, - говорит Гришка.
Бригадир согласился отвезти нас к стаду "Кара-Харбея".
Пока мы отъездной чай пили, нам оленей приготовили.
– Держитесь, - грозит бригадир, - у нас олени в лямках не спят, не олени, а звери.
И верно, поехали мы от "Звезды", - понесли олени, только головы у седоков трясутся.
В ином месте сани как по воздуху летят - земли не хватают. Кусты попадутся - только лицо закрывай да глаза береги; ручей какой ли встретится - рук от саней отпустить не смеешь; по кочкам сани, как лодку в непогодье по волнам, переметывает.
"Вот тебе и вешние олени, - думаю, - не хуже осенних. На этих оленях живо бы до Воркуты долетели".
Сорок километров олени на три "духа" взяли. Из-за какой-то горки вдруг и чумы показались. Два чума, как две широкие елки, стояли на берегу небольшой речки. Подкатили мы к чумам, как сваты богатые. Бока у оленей, как мехи у гармошки в руках лихого гармониста, ходят, языки до корня высунули - готовы ногой на них наступить. Хозяином чума, в который мы зашли, был ненец по имени Тимофей, по фамилии Хатанзейский. У него трое ребят: Васька - шестнадцати, Ким - десяти и Ондря - двух годов. Были у меня в запасе нарьянмарские конфетки. Увидел Ондря, что гостья приехала сладкая, и ползет ко мне на руки. А мне то любо, что его, как моего погибшего сына, Андрюшей зовут.
Пришли люди из другого чума посмотреть на гостей. Один пастух, оказалось, воевал три года с фашистами, лишился ноги. По рассказам узнали мы, что воевал он под Смоленском вместе с Леонтьевым.
Дал нам Тимофей в проводники девку Матрешу из второго чума, привел оленей и отправил. Олени, видим, уже не те.
Проехали мы сколько-то вдоль берега, нашли лодку и начали на другой берег переправляться.
Перевез нас Петря, один конец тынзея к лодке привязал, другой нам подал и поехал за остальными. А с того берега к лодке другой тынзей привязали. Так и хотели лодку взад и вперед перетягивать. Вот и багаж Петря перевез: с одного берега мы его перетягиваем, с другого - Матрена с Ильей. Потом все упряжки оленей с пустыми санями к нам перегнали. С остатками багажа переправился и сам Петря с Матреной. Остался на том берегу один Илья. Подтянул он к себе лодку, зашел в нее и говорит: