Мать велела герань не поливать

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Ручка двери оказалась пустой. Как

и вчера, обещанный пакет на ней не висел. Чуть постояв в нерешительности, раздумывая, позвонить в дверь или не беспокоить, она развернулась и пошла обратно, унося с собой принесенные продукты.

«Что-то не так», – тревожась, подумала Мария Ильинична. Она медленно спустилась на этаж ниже, аккуратно ступая по стертым от времени ступеням, чуть придерживаясь рукой за стену и стараясь сохранять равновесие. С ее весом тяжело было подниматься даже на один лестничный пролет, что уж говорить про Серафиму Дмитриевну, соседку: та вообще выходить из дома не могла. На пятый этаж пешком – шутка ли в ее возрасте? Уже хорошо за восемьдесят перевалило.

Лед под ногой хрустнул, разломившись на два ровных зеркальных кусочка, в которых отразилось серо-голубое небо первомайского Питера. Мария Ильинична чуть не соскользнула в глубокую лужу, растянувшуюся через весь двор-колодец. Она несла в каждой руке по тяжелой сетке с продуктами.

Сколько раз она говорила себе столько не набирать. Уж семьдесят, нужно наконец-то начать думать головой, а не включать жалейку. Сегодня опять купила батон и кефир не только себе, но и соседке с верхнего этажа. Потом нужно было остановиться. Так нет, кускового еще взяла килограмм, пару пакетов гречи, а там и хлеб свежий привезли, – подумала тоже купить и завтра не ходить уже никуда. А на улице скользко, вроде самое начало мая, но по утрам лед на лужах – каждую ночь заморозки. Двор-колодец темный, солнца почти нет, вот и не тает ничего. Она остановилась перед входом в дом со стороны двора, поставила авоськи на лавочку, подняла голову вверх и невольно залюбовалась квадратом голубого неба со стремительно летящими рваными серыми облаками.

– Вот и еще одна весна пролетает мимо, – задумчиво произнесла она вслух, с трудом открывая массивную дубовую дверь, чудом появившуюся тут в лихие девяностые, когда все и всё отовсюду тащили. С этой стороны дома, со двора, подобной двери быть не могло – кто-то из новых жильцов, видимо, модернизацию провел, перевесив ее откуда-то, чтобы облагородить вход в жилище. Она окинула взглядом резной узор на двери.

– Да, раньше такие только на парадный вход ставили, тут-то черный, для челяди. А теперь – одни господа. Нет, ну кто же, интересно, эту дверь сюда припер, да еще и установить умудрился? – бормотала она про себя.

Придерживая ногой тяжеленную дверь, она потянулась к лавочке, чтобы забрать авоськи. Потом поняла, что не справится, и убрала ногу: дверь величественно закрылась, выпустив на свободу спертый воздух, словно изрыгнув его. Ароматы, свидетели жизни местных кошек, курева и старой застоявшейся сырости, тут же растворились, смешавшись с майским вечерним туманом. Мария Ильинична тяжело присела на лавочку рядом с сумками, решив чуть подышать свежестью влажного морозного воздуха.

– Нет, сегодня нужно обязательно дойти до пятого этажа и посмотреть, что там с ней. Странно, что с утра на двери опять было пусто. – Она глянула на экран телефона, сверяя число и уточняя время. – Да, точно, три дня уже. Пойду, буду звонить в дверь, хоть она и не любит вторжения в свою жизнь.

– Эх, Сима, Сима, упертая ты старушка у нас! – Тяжело вздохнув, она встала с лавочки, опираясь одной рукой, помогая себя поднять, подхватила сетки, с трудом приоткрыла дверь, просунув ногу в щель и не давая той закрыться. Войдя в подъезд, начала медленное восхождение на свой четвертый этаж без лифта.

–

Ну, вроде все. Спасибо господу, дал мне сил, сама справилась. – Серафима Дмитриевна надела чистую белую ночную сорочку, откинула угол одеяла, разгладила рукой простыню, любуясь свежестью с таким трудом выглаженного постельного белья. Окинула взглядом комнату. Ага, все верно, вроде ничего не забыла.

На круглом старинном деревянном столе, надежно стоящем на одной мощной ноге и покрытом плюшевой скатертью с бахромой – дань моде прошлого, приверженкой которого была хозяйка дома, лежали документы. Завернутый в полиэтиленовый пакетик паспорт, пенсионное удостоверение, социальная карточка и пачка денег.

– Так, тут тоже все на месте. Денег должно хватить. Что уж там мне нужно после всего этого? Да ничего и не нужно. Справятся, – деловито рассудила она, еще раз перепроверив все, что собрала в пакетик, и перемотав его канцелярской резинкой, специально приготовленной для этого случая.

Держась одной рукой за сердце, которое опять норовило выскочить из груди, она прошла на кухню, благо до нее ходу-то пять шагов, каждый из которых давался с трудом.

«Все-таки я молодец, что тогда простилась с основной частью квартиры, ну зачем мне одной столько комнат?» – рассуждала Серафима Дмитриевна, наливая воду в голубой эмалированный кофейник.

Серафима Дмитриевна жила в этой квартире в центре Санкт-Петербурга всю свою долгую жизнь. Родилась она до войны, в страшный для страны 1937 год. Тогда город еще назывался Ленинградом. Удивительные ощущения, когда понимаешь, что сам дом, его стены, сменившие не один десяток обоев, наслаивавшихся друг на друга, как воспоминания о судьбах жильцов, окна с тяжелыми двойными деревянными рамами, между которыми она до сих пор, как в холодильнике, хранит продукты, с трудом открывая вечно заедающие латунные шпингалеты-кремоны, истертые каменные ступени парадного, местами отколовшаяся лепнина на бесконечно высоких потолках – все это помнит тебя маленькой. Все это было свидетелем, как родители принесли тебя из родильного дома в теплом пухлом одеяле с кружевным треугольником, как ты рвала чулки и заплетала косички. Прибегала из школы, бросала портфель в угол комнаты – туда, где до сих пор величественно поблескивает старинными изразцами голландская печь. Этот дом помнит, как голодали во время блокады, разворачивали полученное по карточкам сокровище, делили между всеми поровну, крошки же бережно собирали, промакивая пальцами стол, скручивали из них влажный упругий шарик и складывали в стеклянную банку на черный день, который невозможно вымарать из памяти. Дом соткан из воспоминаний, пропитан и пронизан ими насквозь, словно запахом сигаретного дыма, который въедается навсегда, несмотря на любые ремонты.

Дом был безмолвным свидетелем всей ее жизни. Так случается лишь с теми, кто с рождения и до самой старости живет на одном месте.

Сима покидала дом только во время войны. Первый год блокады они с матерью провели тут, не успели сразу уехать, а потом отец их как-то все-таки вывез. Им повезло, они выжили и после войны смогли вернуться. Отец погиб в сорок четвертом. Сима помнит его только по рассказам матери, слабым детским воспоминаниям и редким сохранившимся фотографиям.

Чудом после эвакуации сохранилась скатерть, которую отец подарил матери на годовщину свадьбы, да голубой эмалированный кофейник, из которого пили напитанный счастьем утренний кофе по выходным. После эвакуации из четырех комнат квартиры им оставили три. Потом подселили еще две семьи. В результате осталась одна комната и часть коридора, из которой они себе кухню сделали. Потом, когда Сима выросла, замуж вышла, они с мужем постепенно выкупили свои комнаты у соседей, расселив коммуналку и по крупицам восстановив семейное гнездо с ее воспоминаниями.