Мать выходит замуж

Мартинсон Хельга Мария Муа

— Здесь недалеко, в Салтенгене, живет гадалка. Зайдем к ней. У нее можно погадать и ночью. Днем она работает в прачечной, потому что муж у нее болен, — соседка изо всех сил старалась уговорить нас.

Салтенген — это городская окраина, которая пользовалась недоброй славой; склады да несколько жалких лачуг — и ничего больше. Мать остановилась в нерешительности.

— Я знаю, каждому, кто побывал у нее, она предсказала правду.

— Да, интересно попробовать. Сколько она берет? — спрашивает мать.

— Крону

с человека, но я ведь могу и просто послушать. У тебя, правда, есть деньги, но на меня не стоит тратиться.

— Ну, раз уж мы вместе, я заплачу.

Этому случаю суждено было стать одним из самых отвратительных воспоминаний моего детства.

Соседка свернула с улицы и повела нас узким проходом, мимо огромных железных складов. Где-то вдалеке горел фонарь.

— Черт знает что! — вдруг сказала мать и остановилась. — Тут ведь ночуют всякие бродяги со своими девками. Еще ограбят, здесь и такое случалось.

— Нет, я хорошо знаю дорогу. Они не посмеют прийти сюда, раз в проходе горит фонарь.

Мы молча последовали за ней. Я шла последней, держась за мамину шаль.

Все это было очень интересно. Вот уж будет что порассказать Ханне!

Мы прошли мимо маленького дома. Было слышно, как внутри кричат и ругаются. Мать дернула за рукав соседку, которая остановилась было послушать.

Вскоре мы подошли к большому дощатому складу. С залива Бровикен донесся запах воды, где-то прогудел пароход. Навстречу нам шли две женщины. Они громко и визгливо разговаривали.

— Вы к гадалке? — не поздоровавшись, спросили они.

— Да. Ее нет дома?

— Дома, но… да сами увидите, когда придете.

И ушли, не попрощавшись, словно чем-то сильно взволнованные.

— По-моему, они пьяные, — сказала мать.

Мы стояли перед лачугой, походившей в темноте на дровяной сарай. В освещенное окно было видно, что внутри лачуги есть люди. Соседка постучала в дверь.

— Войдите!

Мы вошли. Высокая худая светловолосая женщина неопределенного возраста отдирала газету, прилипшую к еще не испеченным лепешкам. Вся постель была завалена сырыми лепешками, завернутыми в «Норчёпингс тиднингар».

В лепешки прочно въелась типографская краска, кое-где к ним прилипли клочки бумаги. Судебные отчеты, объявления о свадьбах и аукционах — все это четко отпечаталось на тесте. С хлебом можно было проглотить любую сенсацию.

Но наше внимание привлекла не эта женщина с ее злосчастными лепешками, а желтый, изможденный мужчина, сидевший в одной рубашке на деревянном ведре. В комнате стояла страшная вонь. Мужчина даже не взглянул на нас, когда мы вошли, и продолжал тихонько стонать. С лица его струйками стекал пот. Мать зажала нос и кинулась к дверям.

— Фру не должна бы впускать нас, пока мужчина не ляжет в постель, — сказала она возмущенно.

— Закройте-ка дверь, милые, не

умрете же вы оттого, что посмотрите на больного человека. Он так сидит часами — у него рак, и тут уж ничего не поделаешь. А в больницу его не берут.

Она швырнула в печь лепешки с отпечатавшимися на них буквами и словами и шумно захлопнула дверцу. Мужчина по-прежнему безучастно сидел на ведре.

— Мы пойдем, — решительно сказала мать.

Но соседка, оказывается, хорошо знала гадалку, даже была с ней на «ты», и удержала мать.

— Оставим дверь открытой. На улице тепло, а когда человеку уже ничто не поможет, не умрет же он от воздуха, — сказала толстуха, и зеленая охотничья шляпа подпрыгнула на ее голове.

— Хотите погадать? Это стоит крону. Деньги вперед, а не то предсказание не сбудется. Здесь бывали благородные дамы и господа, и, скажу вам, никого из них не беспокоил запах. До того ли, когда человек может узнать свое будущее? Сам бургомистр приходил сюда. Ты ведь молодая, красивая и, уж конечно, хочешь нового жениха? — спросила гадалка у матери.

Я была просто ошарашена этим потоком слов и всей обстановкой комнаты — самой неопрятной, какую я когда-либо видела: лохмотья, грязная посуда, старый войлок между рамами. Тут же спала толстая собака, даже не залаявшая, когда пришли чужие. А сидящий на ведре мужчина с закрытыми глазами! Наклонившись вперед, он уперся головой в край кровати. Простыня была черная от грязи.

— Садитесь. Мне надо сперва испечь лепешки, — сказала гадалка и начала сгребать в кучу лепешки, грязные от бумаги и типографской краски. Потом она положила тесто на стол и отправилась за новой газетой, чтобы постелить ее на кровать.

— Я покупаю макулатуру, это так дешево. А бумаги уходит много, раз он все время сидит на ведре, — и она положила новую партию лепешек, полосатых от бумаги и черной краски.

— Подложите хоть тряпку под лепешки, а то опять получится то же самое, — сказала мать. — Или насыпьте под них побольше муки. Кто же это кладет кислое тесто на бумагу? Ведь в Салтенгене валяется столько деревяшек, могли бы давно сколотить хлебную доску. Не удивительно, что в доме рак, когда вы так живете. — Мать все больше сердилась. Но на гадалку ее слова не произвели впечатления.

— Мы наворовали уже так много дров, что если я возьму еще хоть щепку, мне не миновать Тредгордсгатана. (Там находилась тюрьма.) А муки у меня и так не хватает, вот и приходится класть лепешки на кровать, — и она вывалила тесто прямо на отвратительно грязный матрац. Затем, очистив угол стола, поставила возле него два стула. Мне пришлось стоять.

— Посмотри-ка вверх, мне надо видеть твои глаза, — сказала гадалка матери.

Мать нехотя подняла глаза. Мужчина на ведре не шевелился. С улицы доносились ночные шорохи, гудки пароходов.