Матабар IV

Клеванский Кирилл Сергеевич

Голова слегка кружилась от настойчивого, навязчивого запаха, в котором сера смешивалась с солоноватым привкусом слез и железной кислинкой, оставленной горячей кровью, упавшей на кончик языка. Горькой и вязкой, пропитанной болью и страхом.

Демоны…

* * *

Маленький охотник, забравшись на камень, смотрел на то, как соколы парили среди небесных путей. Как они плыли среди облаков, ныряя в их белоснежные глубины, чтобы мгновением позже вынырнуть и вновь обратить взоры ниже — туда, где ютились все те, кому не повезло родиться без перьев.

Порой,

один из охотников облачных троп складывал крылья, чтобы камнем рухнуть вниз. Желто-коричневой молнией пронзить лазурную высь, а в последний миг, когда скорость уже такова, что глазам сложно различить что-то, кроме призрачной полосы, небесный охотник схватит добычу и, расправив крылья, устремится прочь.

Арди нравились соколы.

Может лишь чуть меньше, чем ласточки.

Эти вольные, черно-белые птахи, жившие у самого подножья Лестниц. Ютились в своих норках-гнездах, а вместе с первыми лучами солнца, когда ветер с восточных склонов еще едва-едва ласкает истосковавшееся по теплу каменное покрывало Алькадских склонов, они выпархивают на волю. Со свистом и хлопаньем острых крыльев, порхают, щебеча веселые сказки и немного скабрезные байки.

Эргару ласточки никогда не нравились. И он не понимал, что Арди находит в их неугомонной болтовне.

А маленький охотник слушал.

Слушал истории о том, что происходило там, за горизонтом, куда небесные странники уходили, когда Алькаду накрывала своей вуалью Королева Ветров и Тьмы, царица Зимнего Двора.

Ласточки улетали пережидать холода и скрежет белого снега. Они пересекали Алькадскую цепь, уносились под светом звезд Парящего Феникса, пролетая над клювом ближе к хвосту, а затем играли в салочки с созвездием Конницы чтобы остановиться на островах.

Что за дивные истории они рассказывали. Удивительные и волшебные. Остальные звери им не верили. Как не верила и Атта’нха.

— Ласточкам нельзя верить, — наставляла мудрая волчица и сейчас.

Та сидела рядом с камнем, где отдыхал Арди, и пряла. Когтями подцепляла ветер, чтобы нанизать на его нити запах полевых цветов, а после, спряв моток ниток, раскидывала его широкой сетью над лугами и лесами, сшивая воедино полотно распускавшихся бутонов подснежников.

— Почему, волчица? — спросил маленький охотник, разглядывая небо.

— Потому что тем, кто оставляет свой дом в темный час нужды, нет веры, маленький друг, — отвечала Атта’нха.

— Но они ведь замерзнут если останутся здесь!

Волчица улыбнулась. Арди этого не видел, но знал. Атта’нха часто улыбалась. Звонко смеялась. А еще если зарыться лицом в её шерсть и крепко-крепко обнять, то волчица начинала урчать. Почти как лесной кот. Только глуше и утробней. Кто-то бы мог спутать такой звук с рыком и испугаться, но маленький охотник не боялся.

— Таков сон Спящих Духов, маленький друг, — ответила Атта’нха и на этом разговор закончился.

Волчица далеко не всегда объясняла свои слова. Порой она просто говорила, а Арди просто слушал. Скасти рассказывал, что так Атта’нха учит их «бесшерстного барса» самому искать правильный ответ. А порой, что совсем обидно, никакого «правильного» ответа даже и не существовало. Вопрос

имелся, а ответа — нет.

Почему?

Потому что таков сон Спящих Духов. И то, что они видят во снах, то и есть. Так, и никак иначе. И спрашивать себя почему, из-за чего, для чего и зачем — бессмысленно. Так же бессмысленно, как слушать ласточек, выдумывавших всякие небылицы.

Но Арди, все же, слушал. Слушал и мечтал. Что может и он, когда-нибудь, тоже отправится на край Алькады. И увидит поля такие большие, что простирались до самого горизонта, где смыкались в объятьях духи Дня и Ночи. А еще, возможно, отыщет озера, которые шире и глубже, чем все, к чему может притронуться взгляд.

Да.

Действительно.

Звучало сродни глупой выдумки — несуразной байки. Потому ласточкам и не верили.

— Не завидуй птицам, маленький друг.

— А я им не завидую, — насупился маленький охотник.

Атта’нха хохотнула.

— Ты не умеешь врать.

— Потому что Скасти не велит! — возмутился Арди и, перевернувшись на бок, спустил руку на голову волчицы, запутавшись пальцами в её теплой, мягкой шерсти. — Он говорит, что каждый раз, когда я хочу соврать, я могу сказать все то же самое, но только лишь словами правды.

— Так и есть, — не стала спорить волчица. — Правда всегда обманчивей любой лжи, маленький друг… А знаешь почему птицам не надо завидовать?

Арди пожал плечами. Атта’нха этого не видела, но маленький охотник знал, что волчица знала. Как знала, что рядом с ними порхала первая весенняя бабочка, и что слепой крот рыл под ними свою тропу, и что медведь, проснувшись в соседнем долу, уже водит носом по ветру, выискивая, где бы поживиться ягодами.

Атта’нха знала все, что есть вокруг. Потому что, в отличии от маленького охотника, которому приходилось постараться, чтобы хоть на пару мгновений заглянуть в изнанку мира — увидеть, как сказал бы бельчонок, « дерево сразу с обоих сторон», Атта’нха видела все и всегда.

— Почему? — спросил маленький охотник.

— Потому что тебе кажется, что они летают ради своего удовольствия, — волчица двигала руками-лапами и шептала слова, а вместе с ними на полянах, лугах, вдоль рек и озер, среди лесов и у подножья гор, распускались подснежники, разбивая своими лепестками последние, самые тонкие ледяные следы. — Но это не так. Они взлетают, маленький охотник, ради того, ради чего встаешь и ты. Чтобы отыскать пропитание. Чтобы напиться воды. Ты смотришь на них и видишь завораживающую высь и дышишь запахом свободы. А они смотрят вниз и… что видят они, лучше спроси у Кайшаса.

Арди чувствовал, что в словах Атта’нха скрыт некий смысл, но никак не мог его уловить.

— А теперь расскажи мне, маленький друг, что ты прочел вчера?

Маленький охотник вздрогнул и, кубарем скатившись с валуна на землю, пристроился сбоку от волчицы и прижался к её меху. Стоило ему это сделать, стоило погрузиться в мягкое тепло, услышать, как мерно и спокойно бьется сердце Атта’нха и как теплое, фырчащие дыхание слегка касается его головы, как маленького охотника окутала дрема.