Материалы для биографии А. С. Пушкина
Шрифт:
По прибытии в Москву он опять пишет несколько строк к Языкову, но в этих строках – от 21 ноября 1826 г. – уже заключается любопытное свидетельство, что издание журнала, о котором Пушкин думал еще в деревне, тогда было решено:
«Письмо ваше получил я в Пскове и хотел отвечать из Новгорода – вам, достойному певцу того и другого. Пишу, однако ж, из Москвы, куда вчера привез я ваше «Тригорское». Вы знаете по газетам, что я участвую в «Моск<овском> вестнике», следственно и вы также. Адресуйте же ваши стихи в Москву на Молчановку, в дом Ренкевичевой, откуда передам их во храм бессмертия. Непременно будьте же наш. Погодин вам убедительно кланяется.
Я устал и болен – потому вам и не пишу более.
21 ноября{288}. «Тригорское» ваше с вашего позволения напечатано будет во 2 № «Моск<овского> вестника».
Рады ли вы журналу? Пора задушить альманахи. Дельвиг наш. Один Вяземский остался тверд и верен «Телеграфу» – жаль, но что же делать?»
Итак, Пушкин возвратился в Москву 20 ноября{289} и 22 декабря уже писал в доме Зуб<ковых>, своих знакомых, известные и превосходные стансы «В надежде славы и добра…». Тогда же представил он свое рассуждение «О воспитании юношества», составленное им по поручению высшего начальства{290}. Небольшое рассуждение это было единственным трудом Пушкина шумной зимой 1826–1827 года, если исключим всегдашние его занятия своим «Онегиным». Несколько черновых бессвязных отрывков трактата о воспитании, сохранившихся в его бумагах, не дают никакой ясной идеи о сочинении; но из отзыва, воспоследовавшего на рассуждение, можно заключить об односторонности основной мысли автора. Изъявляя ему признательность за некоторые отдельные истины, высшее начальство поставило ему на вид, что правило, принятое сочинителем, будто просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило неверное; ибо при сем упущены из виду нравственные качества и, наконец, примерное служение, усердие, которые должно предпочесть просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному{291}. Сам Пушкин сознавал недостатки своего труда, извиняя их малым знакомством с предметом, который дотоле никогда не занимал его мыслей, и прося позволения заняться чем-либо, более ему близким и известным{292}.
Всю зиму и почти всю весну Пушкин пробыл в Москве; в начале мая месяца 1827 г. он получил дозволение на пребывание и в Петербурге. В июне он уже был на берегах Невы и 14-го июля написал там послание к Языкову («К тебе сбирался я давно…»){293}, а 27 июля стихотворение «Три ключа»{294}.
Московская его жизнь, как мы уже сказали, была рядом забав и вместе рядом торжеств. Впервые ознакомил он тут друзей с своей «Комедией о Борисе Годунове»: удивление и похвалы были общие. Пушкин еще не пришел к тому сомнению о возможности ее успеха, в котором находился после, и не без основания, как известно. Вечер 1826 года, когда в первый раз прочел он свое произведение в доме Вен<евитиновых>, если не ошибаемся, доселе вспоминается многими с восторгом. Неожиданность появления этой народной драмы, не имевшей связи ни с настоящими, ни с прошедшими явлениями русской словесности, да и оставшейся без последователей и продолжения; сам чтец, получивший какую-то удивительно смелую и оригинальную красоту в собственном вдохновении, – все это осталось неизгладимо в памяти свидетелей{295}. В первое время Пушкин жил с одним из своих приятелей на Собачьей площадке, в доме, кажется, принадлежащем теперь г-ну Левенталю. После кратковременной отлучки он уже поселился, как мы видели, на Молчановке, в доме Ренкевичевой{296}. Он вставал поздно после балов и вообще долгих вечеров, проводимых накануне. Приемная его уже была полна знакомых и посетителей, между которыми находился один пожилой человек, не принадлежавший к обществу Пушкина, но любимый им за прибаутки, присказки, народные шутки{297}. Он имел право входа к Пушкину во всякое время и платил ему своим добром за гостеприимство. В городской жизни, в ее шуме и волнении, Пушкин был в настоящей своей сфере. Это можно видеть даже из нескольких строк, начертанных карандашом на перебеленной копии «Бориса Годунова»: «Voici ma trag'edie. Je voulais vous l'apporter moi-m^eme, mais tous ces jours – j'ai fait le jeune homme…»{298}[163]
Глава XIII
«Mосковский вестник»: Письмо к Погодину со стихами «Пока не требует поэта…» для его журнала. – Основание «Московского вестника», его направление, сущность теорий «Московского вестника». – Теория отражается в стихотворениях поэта «Чернь», «Поэт, не дорожи любовию народной…» и проч. – Перстень, бережно хранимый Пушкиным. – Пушкин по призванию и по теории становится художником про себя. – Его внутренний мир. – Стихи «Миг вожделенный настал…» и неизданная строфа «С толпой не делишь ты ни гнева…». – Мысль о призвании истинного поэта успокаивает Пушкина в волнениях жизни. – Заботливость Пушкина об издании «Московского вестника». – Альманах «Урания» 1826 <г.>, отрывок из письма к Погодину с осуждением альманаха. – Другое письмо, свидетельствующее о важности, какую, наоборот, придавал он журналу.
Только неожиданные удары и неразрешимые противоречия, в которых
«Что вы делаете? Что наш «Вестник»? Посылаю вам лоскуток «Онегина» ему на шапку. «Фауст»{299} и другие стихи не вышли еще из цензуры. Я убежал в деревню, почуя рифмы»{300}.
И вслед за этими словами Пушкин начинает свое превосходное стихотворение:
Пока не требует поэта К священной жертве Аполлон, В заботах суетного света Он малодушно погружен… —которое в одно время представляет и общий поэтический образ, и частное изображение его нравственного состояния в то время.
Скажем несколько слов о новом журнале, существование которого Пушкин признавал одно время совершенно необходимым как для себя, так и для литературы. Особенно важно для биографии его то обстоятельство, что направление журнала укрепило и развило в нем тот взгляд на художника и искусство, который он выразил в известных своих стихотворениях «Чернь», «Поэт», «Эхо», «Поэт, не дорожи любовию народной…» и который заслуживает подробного рассмотрения.
Вероятно, еще многие помнят усилия «Московского вестника» ознакомить публику прямо с немецкими теориями изящного помимо толкований и изменений французских критиков. Такие же попытки альманаха «Мнемозина» остались безуспешны, особенно за туманность языка, еще необразованного тогда для логических тонкостей и отвлечений. «Московский вестник» открыл другой путь: он обратил преимущественно внимание на осязательную сторону немецких теорий, их страстную любовь к предмету и романтическое одушевление. Без всякой последовательности и строгой системы журнал прилагал отрывки из Жан-Поля, Тика и Шеллинга. Правда, что отрывочность эту тогда же ставили в упрек журналу даже его приверженцы, как мы имели случай видеть в неизданной переписке Туманского с Пушкиным.
Статьи сотрудников перерабатывали только положения немецких писателей, облекая их в ту восторженную и отчасти сентиментальную форму, которая составила цвет журнала и тайну его влияния на молодых людей. Лирический язык, каким писались эти вообще короткие статьи, был, может статься, тогда способнее, чем всякое другое изложение, держать в напряжении пробуждающееся эстетическое чувство и порождать стремление к изящному, в чем и состояла цель журнала. Пушкин принял деятельное участие в судьбе его, посвятил ему много своих произведений и как человек, понимавший практическую сторону всякого дела, рассчитывал на 10 тысяч дохода за свое сотрудничество{301}. Коммерческие его соображения удались только вполовину, но важнее всего этого то обстоятельство, что из круга молодых людей, содействовавших успеху журнала, вынес он свой полный, установившийся взгляд на художника и искусство{302}. Тем быстрее усвоил он себе их теорию творчества, что она только развила и дополнила собственное его понимание предмета, уже высказанное им в известном «Разговоре книгопродавца с поэтом», появившемся за три года до основания журнала.
Сущность теории состояла в весьма строгом взгляде как на призвание художника, так и на задачу самого искусства. Последнее определяла она проявлением бесконечного в ограниченных или конечных формах и создавала ему таким образом цель высокую, независимую от требований современности. Идеальное понимание искусства само собой приводило к мысли об исключительном и важном значении художника, посвятившего ему жизнь свою. Как служитель изящного, он не принадлежал толпе, не разделял ее стремлений и не признавал ее нужд. Под действием этой теории, имевшей на Пушкина сильное влияние, написал он свое стихотворение «Чернь», названное им в рукописи «Ямб». Заключительные стихи его превосходно выражают сущность всего воззрения:
Не для житейского волненья, Не для корысти, не для битв — Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв{303}.В дальнейшем своем развитии учение ставило художника и единственным верным ценителем своего произведения. По сущности теории, художник не нуждался в сочувствии окружающих, не имел надобности отдавать отчета в своих сношениях с идеалом и один знал первую причину и настоящую цель своих произведений. В превосходном стихотворении «Поэт, не дорожи любовию народной…» Пушкин отвергал всякое постороннее вмешательство этими гордыми словами, обращенными к художнику: