Матёрый
Шрифт:
Слезы навернулись Сане на глаза. Он собирался уже наклониться и коснуться губами Ксюхиной щеки, когда – крррак! – сухо треснула половица за его спиной. Похолодев, он стремительно обернулся, а когда вновь перевёл взгляд на Ксюху, та уже бесповоротно изменилась. Хватило одной секунды, чтобы она успела недобро оскалить зубы между приоткрывшимися губами, которые до этого момента были плотно сжаты. И ноздри на заострившемся носу внезапно сузились, словно пытались втянуть в себя воздух!
От жутких изменений, затронувших неживое лицо, у Сани по коже поползли мурашки, шевеля волосы на его голове. Плаксиво
– Не надо. Не надо меня пугать. Не надо… меняться.
Ксюхин оскал не дрогнул, но неожиданно приобрёл насмешливое выражение, а в Саниных ушах раздался ответный шёпот. Что-то вроде шороха, сложившегося в полуотчетливое:
Не бойся… Я с тобой…
Это и было самое страшное! Настоящая Ксюха исчезла, оставив вместо себя жуткий муляж, умеющий делать то, что не дано живым: меняться, сохраняя ледяную неподвижность, разговаривать, не произнося при этом ни звука. Было совершенно очевидно, что подмена произошла в тот самый момент, когда Саня опрометчиво отвёл от Ксюхи взгляд. Нельзя было этого делать, никак нельзя!
Тоскливо понимая необратимость случившегося, он, не отводя глаз от мёртвого воскового лица, медленно встал и насторожённо замер, готовясь броситься наутёк при малейшем звуке, при малейшем движении в комнате. Маленький принц передумал целовать свою спящую красавицу. Если бы он склонился над ней, а она вдруг посмотрела ему в глаза и подставила губы для поцелуя, он просто умер бы на месте.
Или сошёл с ума. Стал бы совершенно безумным, как окружающий мир, в котором живут люди, убивающие друг друга.
Иди сюда… Обними меня…
«Вот, – тоскливо подумал Саня, – я и спятил.
Может быть, подчиниться зову, послушаться тихого шёпота?» Если ты не способен уберечь любимую, если не можешь воскресить её, то ляг рядом, умри и окажись там, где сейчас находится она, – в непроглядном мраке, среди голодных призраков, или там, где бесконечные сны похожи на сбывшиеся мечты.
Главное, ты будешь рядом с ней, сказал себе Саня.
Мысленно сказал так, но даже на полшага не приблизился к любимой. И тогда в ответ на его предательство из уголка закрытого глаза Ксюхи скользнула серебристой змейкой слезинка, оставляя влажную дорожку на её щеке. Стало тихо, так тихо, что нарастающий звон в ушах показался Сане пронзительным, как тревожная сирена, возникшая ниоткуда и зовущая в никуда.
– Нет, – выдохнул он, понимая, что окоченевшие губы все равно не в состоянии произнести ничего более отчётливого. – Нет, нет!
Звон тут же утих, оставив на поверхности восприятия лишь нудное зудение мухи, безнадёжно запутавшейся в лохмотьях паутины. Она негодовала и жаловалась на своё несчастье, она звала на помощь, и хозяин паутины спешил на её зов.
Сане показалось, что, стоит ему пошевелить хотя бы пальцем, он тоже будет обнаружен… кем-то, притаившимся рядом. Ксюха угодила в эти невидимые сети, а он не хотел, он хотел жить и потому потихонечку пятился назад. И как только первый трусливый шажок был сделан, Саня увидел, что Ксюхины бескровные губы снова плотно сжаты – сомкнуты в осуждающую, брезгливую линию. Другая, прежняя Ксюха никогда не позволила бы себе такой надменной, откровенно враждебной гримасы.
Вскрикнув, Саня попятился быстрей. Чудом изловчился развернуться
Саня перешёл с рыси на шаг, как только увидел светлоглазого мужчину по фамилии Громов. После того, что произошло, его следовало ненавидеть, и Саня его ненавидел. Но этот человек вызывал также и уважение. Это смешанное чувство вынуждало Саню скрывать страх, отчаяние и растерянность. Стыдно было при нем проявить слабость, а уж заплакать – совсем невозможно. Хотелось выглядеть таким же сильным, способным на решительные поступки, способным заставить окружающих считаться с собой.
Неужели Саня настолько мал, жалок и беспомощен, что можно мимоходом исковеркать его жизнь, отнять самое дорогое, что у него было?
– Посмотрим! – сказал он, скрипнув зубами. Поймав на себе изучающий взгляд Громова, он зачем-то сорвал с ветки кривобокое яблоко, отгрыз половину и пояснил:
– Мысли вслух.
– Бывает, – согласился Громов невозмутимо. Казалось, он всецело поглощён созерцанием очередной доски, словно его прищуренный взгляд мог придать ей требуемую прямизну.
Жалеет, понял Саня. Отводит глаза как от убогого какого-то. Нахмурив брови, он звонко сказал:
– Не надо обращаться со мной как… как с больным! Или с неразумным дитям… дитем!..
– Да? – вежливо осведомился Громов. Оторвавшись наконец от изучения наспех отёсанной доски, он сунул её Сане со словами:
– Держи! Пилить нужно по красной метке. Не перепутай. Чёрная линия с позапрошлого года осталась, когда я полы настилал.
Он вёл себя так буднично, что Саня устыдился своей запальчивости, прикусил язык и замкнулся, полностью сосредоточившись на работе. Вжик, вжик, вжик. Горячий запах опилок щекотал ноздри. Очень скоро Саня забыл, для чего предназначается этот проклятый ящик. Пилил доски. Подгонял их. Яростно заколачивал гвозди. Механические движения породили в нем отрешённость. Саня понятия не имел, как долго находился в этом трансе. Просто внезапно обнаружил, что краешек солнца обречённо выглядывает из-за горизонта, готовясь укрыться там от сгущающейся темноты. Саня хрипло сказал:
– Надо же, успели!
– Должны были, вот и успели, – отозвался Громов, распрямляя затёкшую спину. – Устал?
– Нет. Волдыри только…
– Ничего, – утешил его Громов и вдруг запнулся.
Едва не вырвавшаяся поговорка «до свадьбы заживёт» неловко зависла в сумерках, вынуждая обоих смотреть в разные стороны, чтобы ненароком не прочитать то, что было написано на лицах. Громов разглядывал созданный им гроб и помахивал топориком с таким видом, словно собирался разнести его в щепки. Саня косился на массивный револьвер, покоящийся на краю верстака. Его отполированная рукоять так и просилась в правую ладонь. Облизав пересохшие губы, Саня спросил таким беззаботным тоном, словно имел в виду обычную прогулку: