Матильда
Шрифт:
– Э-э, Матильда, – говорил Сергей, заглядывая ей в глаза. – Социалисмус – это ты понимать?
– Ja, ja, понимать, – смеясь, отвечала Матильда.
– Комсомо-ол понимать?
– Йес, комсомо-о-л.
– А вот как у вас, между прочим… как вы иметь в ГДР этот социалисмус, а потом… – и Сергей сделал красноречивый жест, как бы отворачивающий кому-то голову и сердито спросил: – Фээргэ есть хорошо? Понимать?
Матильда в ответ лишь хохотала.
– Да ты не есть смеяться! Я, между прочим, серьезно! Вы – социалисмус, мы – социалисмус. Вери гуд! Ол райт! Горбачев – фью-юить: нет социалисмус! Ельцин… – на Ельцина у
Судя по всему, Сергей, как и большинство из нас, русских, еще до конца не усвоил те перемены, которые обрушились на страну, и ему, по крайней мере, казалось, что Матильда обо всем этом знает больше, чем мы. Хотя бы потому, что ближе к тому самому Западу, откуда все будто бы и свалилось на наши головы.
И тут с Матильды вдруг слетела веселость, черты лица огрубели, глаза загорелись яростным светом. Подавшись к Сергею, она разразилась длинной речью, из которой я понял, что она, Матильда то есть, с удовольствием уехала бы жить в ФРГ еще раньше, до разрушения «стены», и всегда плевать хотела на этот самый социалисмус. Говорила она это, глядя на Сергея с такой злостью, будто он был виноват в том, что эта возможность для нее возникла так поздно.
Признаться, я растерялся: не ожидал от Матильды такого напора. А поначалу даже подумал, что чего-то не разобрал в ее запальчивой речи, что там, быть может, все как раз наоборот. Я переспросил, но она уже овладела собой, улыбнулась, махнула рукой и вдруг выпалила с милой улыбкой:
– Den Esel kennt man an den Ohren und an den Worten den Toren, – что по-русски означает: «Осла узнают по ушам, а глупца по речам». И хотя перевод этого афоризма дался мне не просто, я окончательно убедился, что Сергей мне не конкурент.
А он смотрел то на меня, то на Матильду и хлопал своими светлыми глазами, доказывая лишний раз, что необоримое влечение к женщине, к ее телу, превращает подчас даже умного мужчину в настоящего осла.
– Успокойся, Серега, – попытался я вернуть его к светским разговорам о погоде, к будущему выздоровлению и ожидающему нас морю. Но он набычился, смотрел на нас с Матильдой так, будто перед ним сидели заговорщики, по вине которых что-то там не сложилось в его жизни, и все старался выяснить, как это так случилось, что немецкие рабочие после всех жертв Второй мировой войны, после гитлеризма и прочего, смирились с падением ГДР, чтобы вернуться туда, откуда все началось. Будто наши рабочие не смирились. Да и все прочие – тоже.
Странное, однако, чувство – видеть, как терпит крах твой соперник, и не испытывать к нему ни жалости, ни сострадания.
Более того, мне так хотелось, чтобы он провалился куда-нибудь, – хоть в тартарары, – и мы бы остались с Матильдой вдвоем. Ведь должно же, в конце-то концов, наступить это вожделенное «потом», когда никто не сможет нам помешать! Я почему-то был уверен, что и Матильда ждет того мгновения, когда мы останемся одни. Она то и дело бросала на меня умоляющие взгляды, которые, как мне казалось, вполне откровенно требовали от меня каких-то решительных действий по отношению к Сергею.
Признаться, я и сам мучительно искал предлог, чтобы отделаться от третьего лишнего и прекратить эту бесполезную
Время шло, а я ничего не мог придумать. Ведь не скажешь же Сергею, чтобы он катился отсюда на все четыре стороны. И я уже ненавидел его той иссушающей ненавистью, которой только и можно ненавидеть своего врага. Мне был противен его голос, его ужимки, его бесконечные «между прочим», которые слетали с его языка, пожалуй, даже чаще, чем в обычной речи. Похоже, и Матильду уже не веселили его языковые изыски, его жестикуляция. Она смеялась все реже и как бы по принуждению, все чаще с недоумением поглядывая на меня. А я лишь пожимал плечами…
Только Сергей ничего этого не замечал, и мне уже начинало казаться, что дело вовсе не в том, что нам встретилась красивая женщина, а в том, что провинциальный снобизм Сергея требовал от него первенства во что бы то ни стало, требовал посрамления и унижения жителя столицы, которая в сознании остальных жителей огромной страны есть средоточие несправедливости и зла. Не исключено, что он считал свою профессию более значимой, чем все другие, и только поэтому Матильда должна принадлежать ему. Остается лишь доказать ей свое превосходство – и дело в шляпе.
И тут Сергея позвали.
– Степа-а-ано-ов! – донесся до нас голос медсестры. – Степанов, на уко-ол!
Сергей нехотя поднялся и, пообещав вернуться через пару минут, затрусил на зов: ему, чахоточному, полагалось на несколько уколов больше, чем нам.
Едва он скрылся из глаз, как Матильда вскочила на ноги, схватила меня за руку, оглянулась по сторонам.
– Kom, Dima, kom! – и повела рукой: мол, куда-нибудь, лишь бы подальше от этого места.
И я повел ее наверх – туда, где над кустами дикого инжира, опутанными, как колючей проволокой, ежевикой, колыхались метелки проса и кукурузы. Какое-то надцатое чувство провело нас сквозь заросли, и мы не ободрались и не выкололи себе глаза, хотя шли как слепые, крепко держась за руки. Внутри кукурузной делянки нашлась небольшая полянка, заросшая лебедой и жестким осотом, куда семена кукурузы то ли не попали, то ли их съела прожорливая медведка. Отсюда виднелась крыша желтушного корпуса, где Сергею сейчас делали укол, а жилой дом из сталинской эпохи оказался так близко, что в окнах можно было разглядеть занавески и герань. Впрочем, нам было не до разглядываний.
Я снял с себя пижамную куртку и кинул ее на роскошную после дождей лебеду, потом опустился на колени, примял траву и царственным жестом пригласил Матильду:
– Setzen Sie sich, mein liebe Tildchen! Bitte!
– Li-iebe? Naturlich? – удивилась она, опускаясь рядом со мной.
– Naturlich, – подтвердил я, хотя слова на чужом языке для меня не имели как бы истинного значения. Впрочем, в эту минуту слова вообще не имели никакого значения: они выполняли роль заклинания перед волшебством слияния двух существ и произносились помимо воли.