Матрона
Шрифт:
И тут до нее дошло. Она едва не задохнулась от ярости.
— Собака! — произнесла она низким, осевшим голосом и стала медленно подниматься с колен.
Теперь уже сверху вниз смотрела на сидящего перед ней зверя.
— Собака! Одноногая собака!
Она зарыдала.
Зарыдав, бросилась в сторону — куда глаза глядят, хоть в страну мертвых, лишь бы подальше от этого человека, чтобы не слышать его мерзкий голос, забыть о том, что пришлось ей пережить, стоя перед ним на коленях. Унижение, которым обернулась ее попытка примирения, было страшнее тех бед и тревог, которые преследовали ее все это время и к которым она так или иначе
Она плакала, прислонившись к какому-то дереву, и думала о том, что если уж человеку суждено оступиться, он тут же попадает под людские ноги. Она понимала: с сегодняшнего дня жить ей станет еще труднее — на древе ее горестей вырастут новые ветви, совьют свои гнезда новые беды, но и старые никуда не денутся — останутся при ней, и мучения ее никогда не закончатся. То, что испытано уже, повторится еще не однажды, и выдерживать это каждый раз будет труднее, чем прежде. Если уж двери жизни открылись перед тобой, ты обязательно войдешь — к счастью своему или к несчастью.
13
Ах, если бы она не произнесла, разозлившись, этих слов…
Егнат, конечно, страдал из-за потери ноги, постоянно чувствуя свое увечье, неполноценность свою, но в то же время он понимал, что потерял ногу, защищая односельчан и тысячи других людей, и это наполняло его гордостью. Он считал, что люди должны быть благодарны ему, нести его славу, как знамя. Он думать не думал, что кто-то может попрекнуть его увечностью, обозвать его одноногим вместо того, чтобы петь ему хвалу и славить за подвиги. И когда Матрона назвала его в ярости одноногой собакой, он поразился вначале, а потом стал смеяться, растравляя себя и впадая в безудержный крик.
— Ха-ха-ха! — смеялся он не без гордости за себя. — Одноногая собака!
Заходясь в хохоте, стучал кулаком по уцелевшей ноге:
— Ха-ха-ха! Егнат — одноногая собака!
Его услышали. Если днем люди сторонились его, то теперь все спешили на крик, и он принял это как должное, как причитающиеся ему по праву внимание и заботу.
С появлением людей он просто обезумел:
— Егнат — одноногая собака! Подходите, смотрите, я — одноногая собака! — завалившись на спину, он задрал единственную ногу, болтал ею в воздухе. — Я еще хуже собаки, потому что из-за таких, как вы, потерял ногу! Я — глупая, тупая, неразумная собака!
Окружившие его люди ничего не понимали.
— Что случилось, Егнат? — спрашивали его.
Продолжая болтать ногой, он кричал:
— Обзывают меня одноногой собакой! Конечно, теперь я для них одноногая собака! Убирайтесь все, оставьте меня! И женщины тоже! Пусть не навязываются! Не хочу! Пусть уходят куда подальше! Иначе убью, уничтожу! И женщин, и детей!
Люди начали кое-что понимать, догадываться. Между тем подоспели его мать и жена. Они пытались успокоить его, но он гнул свое:
— Ненавижу их! Весь их род — это мои кровные враги! А она еще и навязывается мне! На коленях умоляет пожалеть ее! Приголубить! Да если бы Егнат жалел своих врагов, он бы не потерял ногу! Ох, сволочи! Вьются возле тебя, как кошки, просят, умоляют, а когда видят, что обман не получился, сразу начинают оскорблять! Сразу становишься для них одноногой собакой!
Кто-то, поняв его слова по-своему, укоризненно покачал головой. Стали переглядываться и другие.
— Ой,
Женщины силой поволокли Егната домой.
В тот вечер в селе пошли новые разговоры. Никто из женщин не верил в это, сомневаясь в правдивости Егната, но и пошептаться все были не прочь: «Вы слышали? Матрона предлагала Егнату себя, чтобы он оставил ее ребенка в покое»…
14
До нее эти разговоры дошли не сразу. Да и не могли дойти. Потрясенная, она потеряла способность слышать людские пересуды, постоянное злословие вокруг.
Не помня себя, простояла у дерева до поздней ночи. Пришла домой и даже не глянула, где скотина, где куры. Не стала зажигать свет. Сидела на кровати и думала о том, как жить дальше. Но так и не смогла ничего придумать, так и застал ее рассвет, которого она тоже не заметила, и лишь когда стало совсем светло, поняла — начался новый день…
Она сразу же вспомнила о неприсмотренной скотине, но осталась в доме. Ей казалось, что во дворе ее подстерегает какаято неясная опасность, стоит только выйти, нарвешься на оскорбления, услышишь что-то злое, обидное, увидишь радость мести в чьих глазах. Лучше уж сидеть в своем доме, как в гробу, может, и обойдется, и беда пройдет стороной.
Но и в доме не убереглась она. Прибежала Зара, жена Егната, ворвалась, не постучавшись, и сразу же взялась кричать. Матрона как сидела на кровати, так и осталась сидеть. Слушала и не могла понять: что ей нужно, Заре? Чего пришла, раскричалась тут? Это она, Матрона, должна бы вломиться к ним в дом и кричать во все горло, кричать так, чтобы все село слышало. Но ворвалась Зара, а она продолжала сидеть, как пригвожденная, и голова ее раскалывалась от боли, каждая косточка ее ныла от усталости — она так ослабела, что почти не слышала ничего, и все пыталась понять — зачем здесь суетится Зара, чего она хочет?
— Что случилось? — спросила наконец.
— Что случилось?!.. Отвяжись от нас! Оставила меня без детей, а теперь еще и мужа хочешь отнять?!
— Кто отнимает у тебя мужа? — силилась понять ее Матрона.
— Ты, бессовестная, ты! Что ты предлагала ему вчера возле реки?! Стелилась под него, бесстыжая!
— Стелилась?
— Насильно лезла под него! — лицо Зары покрылось черными пятнами. — Лезла, как гулящая тварь!
Матрона поняла, наконец, о чем речь, и ее бросило в дрожь.
— Я сказала Егнату… — она замолчала, не зная, как продолжить.
— Тьфу, проклятая! — плюнула в ее сторону Зара.
У Матроны перехватило дыхание, — словно кто-то вырвал ее сердце, — кровь ударила в голову, горячая, жгучая кровь.
— Вы что, не люди? — выдавила она из себя, едва ворочая пересохшим языком.
— А ты кто такая? Ты сама кто такая?!
— Я?
— Ты!
— Я бедная женщина. Я хочу только одного — оставьте меня в покое. Не позорьте…
— Это еще кто кого позорит!
— Неужели у вас Бога нет? Он же смотрит на вас, неужто вы не боитесь Его гнева?.. Я не ждала от Егната ничего хорошего, но все же надеялась — может, хоть что-то человеческое в нем осталось? Упала перед ним на колени, просила, чтобы он не трогал моего сына, не гонялся за ним, как лютый зверь… Но оказалось, он хуже зверя. Он грязный, с черной совестью урод — вот что я поняла, когда услышала его ответ…