Матрона
Шрифт:
— Что он тебе сказал?
— Он собака, а не человек! Одноногая собака!
— Что он сказал?!
— Он сказал — роди мне детей. Вместо жены…
— А ты… Ты и вправду родишь ему?
— Роди мне детей, — повторила она слова Егната и зарыдала, закрыв лицо руками.
И все же успела заметить: Зара резко вскинула голову. Прямо как змея, собирающаяся кого-то ужалить.
— Что? — спросила она, но не слово произнесла, а будто воздух, распиравший ей грудь, выдохнула, а вместе с воздухом выдохнула и сам вопрос.
Матрона не ответила. Стиснула лицо в ладонях и продолжала плакать.
— Матрона… — услышала она голос Зары.
Ей не хватило сил отнять руки от лица.
— Кто врет, — жестко проговорила Зара, —
Услышав это страшное заклятие, Матрона медленно вытерла глаза и подняла голову, глядя в упор на Зару:
— Аминь! — подтвердила. — Пусть будет так!
Сердце ее снова наполнилось яростью:
— Пусть будет так, Зара! Аминь! — повторила она и встала.
И поняла вдруг: с сегодняшнего дня эти люди не просто ненавистны ей, нет, она стала чувствовать их запах, отвратительный, тошнотворный запах мерзости. «Оказывается, это еще и пахнет», — подумала она и вышла, оставив Зару в доме.
Когда и Зара вышла, наконец, во двор и направилась к калитке, она брезгливо глянула ей вслед:
— Аминь, Зара, аминь!
Потом ей рассказали, что в тот день Зара страшно поругалась с Егнатом и, бросив все, убежала к своим родным.
Теперь-то люди одумались, поняли: не Матрона, а Егнат виновен в случившемся. Осудив, все село отвернулась от него, притихло, но не в раскаянии, скорее, а в ожидании грозы.
Однако сплетня есть сплетня. Самое славное, самое теплое место для нее — людские уста. Казалось бы, правда открылась, и Матрона чиста перед миром, но молва уже разнеслась по округе, и в соседних селах, и в дальних люди коротали досуг, пересказывая старую сплетню, как новость.
15
Зара недолго была в бегах. На третий день ее вернули обратно.
Она-то смирилась, но Егнат и уход ее приплюсовал к своим обидам и обозлился еще больше.
В селе продолжали молотить. Когда Матрона шла поутру на гумно, Егнат, попавшийся ей по пути, остановился и, вытаращившись на нее, засмеялся с угрозой. «Пусть и вторая твоя нога отвалится! Чтоб ты пропал, сквозь землю провалился!» — прокляла она его про себя и пошла дальше. Однако в сердце ее зародилась тревога и, возникнув, не отпускала уже. Кое-как пересилив себя, Матрона доработала до обеда. В полдень Зара сходила домой и, вернувшись, пожаловалась кому-то, что Егната с утра нигде не видно. Услышав это невзначай, Матрона замерла на мгновение и, в страшной догадке хлопнув себя по коленям, бросилась вон из гумна. Она даже домой не зашла — торопилась к своему сыну, к своим родителям; бежала, не узнавая людей, встречавшихся ей по дороге, а те думали, наверное, что она сошла с ума, потому и бежит, куда глаза глядят. Наконец, задохнувшись, совершенно обессиленная, она поднялась на порог отчего дома. Родные с удивлением смотрели нее. А Матрона все никак не могла отдышаться, и они едва сумели понять ее:
— Ребенок… Где ребенок?..
И удивились еще больше:
— Чего ты боишься за него?.. Пошел на речку с ребятами.
Ни слова не говоря, она бросилась к речке. Родные поспешили за ней.
В низине, в широкой мелкой заводи плескались соседские мальчишки. И сын ее с ними.
А с берега, хоронясь за кустами, волоча за собой костыли, полз к ним Егнат.
Она закричала что было сил, и крик этот подбросил его, казалось, до самого неба. Увидев мать, обрадовавшись, Доме выбрался из воды и побежал к ней. На пути его был Егнат, и она крикнула, предупреждая: «Егнат! Егнат!», — но мальчик не понял ее. Однако и Егнат, растерявшись, прозевал момент, и Доме прошмыгнул мимо.
Когда сын подбежал к ней, она схватила, прижала его к себе и, повалившись на землю, дала волю слезам.
К тому времени подоспели и родственники. Отца дома не было, из мужчин — только пятнадцатилетний племянник. Он-то и бросился на Егната. Опершись на костыли, Егнат выставил вперед длинный
— Подходи, подходи, если такой смелый. Поговорим, как мужчины!
Парень замешкался на мгновение, огляделся и, увидев на берегу заводи шест, на который вешали одежду, вырвал его из земли и двинулся к Егнату. А тот все звал его:
— Иди, иди. Я покажу тебе, как умирают мужчины из нашего села!
Наверное, в помутненном сознании его рисовались картины войны.
Парень ударил шестом по руке, в которой Егнат держал нож. Нож отлетел в сторону, а Егнат поднес ко рту ушибленную руку и стал зализывать рану. И вдруг неожиданно, целясь парню в лицо, швырнул костыль. Парень увернулся, отбросил шест и, подскочив, ударил Егната ногой. Тот попытался удержаться на одном костыле, но не смог и повалился на землю между кустами. Парень стал бить его ногами, наверное, испугавшись до этого и теперь не помня себя. Егнат попытался подняться, но не смог дотянуться до второго костыля и завыл от отчаяния и злобы:
— Бей, бей, сучий сын! Бей, фашист проклятый! Топчи меня! О, звери лютые, волки кровожадные! Оторвали мне ногу на войне, голову продырявили, а к моему возвращению перебили всех моих детей! Неужели вам и этого мало?! Тогда отрубите мне и вторую ногу! Отрубите руки! А когда вам нечего уже будет рубить, тогда что?! Тогда вы возьметесь за мое горло! — кричал он и рвал на себе волосы. — Перережьте его, перережьте, твари поганые!..
16
«Что же делать теперь? — думала она горестно, когда они вернулись с речки. — Что делать? Как уберечь тебя, сынок, от Егната? И здесь не оставишь: как ни береги, все равно сбежишь к мальчишкам, и тогда конец — рухнет мой дом. Уехать куда-нибудь? Но куда поедешь в это страшное время? И на кого оставить дом твоего отца, твой дом? Или придется все же заколотить окна? Можно, конечно, но разве это спасение? Соседи тут же скажут: „Ага, объявился где-то Джерджи, позвал их, вот и поспешили они к нему под бок. Думают, от людских глаз можно укрыться!“ Нет, сынок, нельзя нам бежать, только хуже будет… А может, и от отца твоего придет, наконец, весточка. Если бы получили письмо nr него, хоть слово одно, все бы уладилось… Надо ждать, сынок, надо дождаться… Но что мне делать сейчас? Где спрятать тебя, свет очей моих? Как уберечь от Егната? Придется, наверное, хоть на время отправить тебя куда-то, другого выхода я не вижу. Ничего больше не приходит в голову твоей матери, истлеть бы ей в земле! Мы должны расстаться, сынок. Пусть на время ты лишишься материнской ласки, пусть мать твоя, скучая по тебе, рвет на себе волосы, но зато ты будешь в безопасности… А сейчас, когда я вижу шрам на твоей ноге, мне хочется покончить с собой. Не уберегла я тебя… Когда-нибудь ты спросишь свою мать: „Что это за шрам у меня, откуда?“ — и я не смогу тебе ответить. Что я скажу? Что когда ты был маленький, один дурной человек объявил тебя своим врагом и хотел убить, напиться твоей крови? А я не смогла защитить?.. Этот шрам останется навсегда, тут уж ничего не поделаешь, но если мне еще раз придется пережить такое, то прости, сынок, твоя мать не выдержит, покончит с собой…
Я сама, своими руками должна оторвать тебя от родного дома, лишить материнской ласки. Ненадолго, сынок, ненадолго. Знаю, тебе будет трудно среди чужих людей, но придется терпеть. Пусть твое маленькое сердечко не очерствеет ко мне, у меня нет другого выхода. Ты мне нужен живой, счастье мое, и я должна сделать для этого все, что могу… Надолго я тебя не оставлю, не бойся, на неделю, другую, ну, может быть, на два-три месяца, а там, глядишь, и весточка от твоего отца придет, и мы снова будем вместе. На несколько дней расстанемся мы с тобой, сынок, на несколько дней разлучимся друг с другом. Будем, конечно, скучать, но ты останешься живой, сынок. Я ведь живу только ради тебя, только ты для меня свет в этой жизни»…