Матросы
Шрифт:
Что же дальше? Не могли соратники ограничить себя вехами недавнего героического прошлого. Вставала перед ними во весь рост ответственность за дальнейшие судьбы государства, доверившего им грозное оружие. Новый технический век со своими умопомрачительными изобретениями требовал приспособления к этому оружию, умения пользоваться им. Заглядывая вперед, они видели роковую обреченность крупных надводных кораблей с их артиллерией, по старинке называемой еще дальнобойной. Где-где, а в Черном море флот чувствовал себя как в мышеловке. Хорошо еще боговать американским авианосцам и линкорам среди океанов,
Было о чем призадуматься морякам. И все же сошлись они на одном. Как бы то ни было, как бы ни шагала проворная техника, в какие бы дебри ни проникал пытливый человеческий ум, главное все же в человеке. Как он будет себя вести в новых условиях? Как применится и освоит новые открытия? Какую камуфлирующую ткань выработает на своей хитрой шкуре и какие иммунизирующие шарики появятся в его гибчайшем организме? Матрос и офицер останутся на посту, никто их оттуда не сменит, пока лежит среди айсбергов пресловутой холодной войны недружелюбие, подозрительность и коварство. Людей надо учить, воспитывать, готовить к любым испытаниям, выковывать их волю, тренировать мускулы, способность к пониманию дисциплины и коллективному действию. Не все еще обстояло благополучно. Немало показного и отжившего мешало, звенело позолоченными кандалами на пути к совершенствованию.
— Бахвалиться не будем, фасонить — того меньше, — сказал Михайлов, — кортик у бедра и золото на фуражке еще не решают успеха дела. Нужны настоящие моряки. — Михайлов потер переносицу и поглядел на Ступнина из-под руки. — Может быть, именно поэтому у меня есть к тебе один деликатный вопрос. Как флотский народ расценивает Черкашина? В Центральном Комитете, принимая решение о назначении того или иного начальника, обычно спрашивают: «А как к нему относится народ?» Так вот, как относится народ к Черкашину?
— Плохо относится, — убежденно ответил Ступнин. — Почему?
— Потому что он сам плохо относится к народу.
— Да… Понятно! — Михайлов задумался. — Оказывается, для человека маловато внешней импозантности и застольного тенорка. Нам, Михаил Васильевич, нельзя посылать к матросам среднюю, удобообтекаемую фигуру. Время не то…
— Разрешите идти, товарищ адмирал?
— Иди. Хотя подожди-ка маленько. Что за дамочка вертится возле Черкашина?
— Не знаю.
— Конечно, молодец, что не знаешь. Ты у нас примерный семьянин.
— Не скрываю, семью люблю. Семья у меня хорошая.
— Экий ты, Ступнин! А у Черкашина разве плохая семья? Жена, дети. Между тем появилась возле него эта милая дамочка. И тут, брат, вступает в силу не только моя должностная, так сказать, ответственность, а коллективная, партийная. — Михайлов нахмурился. — Нельзя забывать, что живем мы все же в крепости, на большую глубину политой русской кровушкой. Крепость надо держать в полной боевой. И семьи хотелось бы иметь крепкие, как… крепость… У моряков этот вопрос стоит особенно остро. На берегу мало живут. Я уже не раз замечал: если у офицера в семье плохо, то и служба у него не ладится, и в море он как в гостях. У него свой гирорулевой — женушка.
— Воевали рядом, товарищ адмирал.
— Пойдет с тобой. На «Истомина». По партийной линии…
— Очень хорошо.
— Рад, что не ошиблись. Иди-ка отдыхай.
Куда тут отдыхать! Ступнин вышел на палубу. Ветер заметно крепчал. На верхнем мостике буквально срывает тужурку. Идти трудно. Фуражку в руки, нырнуть в затишек, на другой борт. Тут, конечно, тише. Можно снова натянуть фуражку на голову с разлохматившимися волосами.
По небу плывут тяжелые, недружелюбные облака. Ветер натягивает ванты. Мачты тихо гудят, принимая на свою огромную площадь, загроможденную надстройками, командно-дальномерными постами, антеннами радиосвязи и локации, напор воздушных масс. Барометр снова упал и держится на самом низком регистре. Облака идут и идут, волны постепенно белеют. В темноте особенно блестким и близким кажется вон тот маяк на украинском побережье, хоть бери его на ладошку.
Мимо пробежал штурман:
— Ветер четырнадцать метров в секунду без поправок на ход корабля.
Внизу негромко разговаривали матросы.
— Корабль у него всегда чистый, как игрушка, — слышался чей-то размеренный, солидный басок. — А корабль — это, ребята, такая штука!
— Еще бы, — согласился второй, — на корабле миллион раз швартуешься и каждый раз по-разному. Вот и надо поставить корабль, как я хочу, а не как он хочет.
— Самое главное — первенство завоевать.
— Смотря как завоевать, — прокашлявшись, возразил тот же басок. — Можно брать только на внешний лоск, а личный состав на излом. Ступнин — тот не так.
— А кто на верфи пойдет, долго там? — неуверенно спросил матрос, видимо, молодой.
— Что долго?
— Ждать, пока в строй.
— Смотря какой корабль. Корабль кораблю разница… На другом не один месяц протянешь. Заводские испытания, государственные… Топлива спалишь немало, пока разрешат флаг поднять.
— А у тебя как было?
— Я-то пришел на готовый, с традициями. Когда привезли впервой, смотрел кругом и поражался. Труба! Такая громадина, стоит и дышит, как живая.
— А вот как мичманом стать?
— Ишь чего захотел — мичманом!
— А мичманом хорошо?
— Надо бы лучше. Даже офицеры завидуют мичманам… А ты что, в самом деле хочешь мичманом?
Молодой матрос не ответил. Все засмеялись.
Ступнин пошел к своей каюте и неожиданно встретил Черкашина.
— Неужели до сих пор с адмиралом беседовали?
— Нет, — уклончиво ответил Ступнин.
— Не понимаю, почему Михайлов со мной так сух. Не терплю неясностей с начальством. Живешь тогда словно рядом с вулканом… Если мне дадут «Истомина», пойдешь ко мне в старшие помощники, Михаил?
Развязный тон Черкашина покоробил Ступнина.
— Не знаю, не думал.
— Подожди, куда ты спешишь?
— Пора на боковую…
— Все же, как бы мне узнать, что думает обо мне контр-адмирал? Его «да» или «нет» много значат.