Матросы
Шрифт:
— От этого? — Михайлов тяжело ткнул в лиловую папку «Жилищные дела».
— Да! Все полы оборвали мне ваши моряки. Что делать, не знаю.
— Площадь-то входит в строй?
— Как ведро воды в Кара-Кумы.
— Ну, ну, сгущаешь, Иван Васильевич.
— Дело с квартирами и в самом деле серьезное, — сказал командующий. — Следует докладывать правительству, товарищи. Иного выхода нет…
Все придвинулись к столу.
…В четвертом часу ночи месяц, будто отточенный серп, поднялся над темным городом. Три машины отъехали от штаба и поднялись вверх, к развалинам института имени Сеченова.
— Если бы кто-нибудь из всевышних
— Не пожалеют, — сказал Михайлов, — разберутся.
Иван Васильевич отмахнулся:
— Если бы только мы одни…
Мощный крепостной прожектор поднялся кверху и, как меч, искрящийся булатной сталью, рассек тяжелую темноту неба, потом опустился и выхватил кусок суши. Мелькнули черные точки амбразур давно заброшенной батареи, похожей сейчас на остатки укреплений древних алано-сарматов. Голубоватые огни заплясали на скелетах погибших кораблей и судов, громоздившихся у низких высот Северной стороны, осветили белую швартовую бочку, скалы, строящиеся здания и руины, купол собора и краны, похожие на опустившихся для отдыха фантастических птиц…
И когда в темноте внезапно возникает луч, глаза невольно обращаются к свету…
VII
Когда-нибудь добрый свидетель рассмотрит и летописно опишет все свершения на Крымском полуострове. Мы видели Крым в дни войны, бродили в запущенных яблоневых садах, где топтались пехотинцы, готовясь к штурму, и полевые кухни варили кондер с лавровым листом. Мы видели в прах поверженную Керчь, рухнувший Севастополь, развалины Ялты, доты «Вюртемберг» на евпаторийских пляжах, где, казалось, навсегда умолк смех детворы и погасло мирное солнце. Выжженные высоты Мекензии и Сапун-горы, опустошенные кварталы Старого Крыма, пепелища Дуванкоя взывали к отмщению и труду. Возмездие свершилось на апокрифической голой степи Херсонеса, и долго еще черноморские волны полировали ожерелье вражеских костей, брошенное в пену прибоев.
Чудо свершалось. Среди всеобщих огромнейших забот находились и время, и деньги, и материалы, чтобы отстроить Керчь и Севастополь, Ялту и Евпаторию, Феодосию и Симферополь. А села будто руки чародеев выпиливали из податливых кусков сказочного камня. Переселенцы поднимали к плодоношению земли древней Таврии, украшали их садами и лозой виноградной.
Впервые слово «Каховка» зазвучало не как напоминание о военном плацдарме, а как указание на источник живой силы — днепровскую воду.
Вскоре шумливо залепетала молоденькая поросль, развернули резные пахучие листья семиньолы и каберне, и там, где недавно горели танки и от кумулятивных снарядов скипалась броня, запестрели косынки девчат возле шпалерных посадок, бражно запахла земля, открытая на траншейную глубину спецплугами.
Севастополь строился в атмосфере здоровых забот, он не был оазисом в иссохшей от зноя пустыне. Города и села вели перекличку и в Крыму, и с местами, далекими от Сиваша и Перекопа.
— Мы теперь под большим контролем, весь земной шар за нами следит, — без особых преувеличений уверял начальник строительного участка, посадив перед собой вызванного им Гаврилу Ивановича. — Масштабы увеличиваются. Скоро никакой рулетки не хватит. Приходится распочковывать бригады, назначать бригадирами лучших, инициативных рабочих. Созрело решение: выдвигаем вас на молодежную бригаду, Гаврила Иванович.
Чумакову
Хитрить с таким начальством бесполезно, а поломаться для приличия необходимо.
— Староват я для молодежной бригады, — сказал Чумаков. — Я же обязан идти впереди, а газу не хватает… Если…
— Мозг твой должен их обгонять, а не шкорбуны, — остановил его нетерпеливый начальник — у него было много дел. — Сам же ты изрекал, что старость не помеха. Могу напомнить. Если бы ты в куклы играл, тогда можно назвать тебя стариком. Ворон триста лет живет, и никто не удивляется, и никто стариком его не обзывает, а человеку, если перевалит за… уже старик? Поздравляю, Гаврила Иванович. Надеюсь… — Начальник захватил своей огромнейшей ладонью костлявую руку нового бригадира. — Доверяем тебе молодежь, комсомольцев. Учи, требуй построже, твои предложения торжествуют. Приходит новая машина для резки камня, контейнеры для блоков, башенные краны и прочая техника.
Переход на «ты» означал большое доверие и отличное расположение духа начальника строительного участка. Гаврила Иванович ушел окрыленным и, недолго думая, отобрал из присланных симферопольских ребят тех, кто был способен выдержать схватку даже с прославленным Хариохиным.
— Подъезжают архитекторы, техники и всякого рода специалисты, — довольным голосом говорил Хариохин. — Три — четыре года пролетят как птички, зато сдадим город по приемо-сдаточной. Гляди, буксиры тащат баржи! Евпаторийский ракушечник. Гляди, даже бэдэбэ и ту приспособили.
— Что за «бэдэбэ»? — со скукой в голосе спросила Аннушка.
— Немецкая быстроходно-десантная баржа, женушка. Трофейная. Отвоевалась, возит нам материал из Евпатории.
— Запрягли, значит. — Аннушка наблюдала, как без надрывной помощи буксира плавно идет по вспененным косым волнам низкобортная немецкая посудина, заваленная ноздреватым ракушечником. Это был тяжелый и непривычный для Аннушки камень: руки ссаднишь, спину наломаешь.
Со дня посещения адмирала прошло какое-то время, а новостей из Ленинграда не поступало. Это беспокоило Аннушку и вынуждало почти ежедневно после работы делать порядочный крюк, чтобы встретиться в строительной конторе с Катюшей.
— Ну как? — спрашивала Аннушка. — Эх ты, сердешная. Там-то над ними не капает.
— Может быть, предпринять что-нибудь? — спрашивала Катюша, стесняясь называть кое-какие вещи своими именами.
— Нет, нет, и не думай, — категорически возражала Аннушка. — Первый ребеночек — счастье, здоровье, радость. А начнешь уродовать себя, потом наплачешься…
Невдалеке от их конторы в ударные сроки построили архитектурные мастерские, одноэтажное, барачного типа здание с кирпичными трубами над этернитовой крышей. Сюда собрались служащие, архитекторы, техники, рабочие — отовсюду съехались на ударную стройку. Прыгали через лужи и впаянные в землю обломки зданий молодые люди в штиблетах без калош, женщины в хороших пальто и шубках и сумрачные, в поношенной одежде пожилые люди. «Наверное, счетоводы», — думала Аннушка.