Матросы

Первенцев Аркадий Алексеевич

— Не надо хитрить, Вадик. Когда ты позвал меня, старшего товарища, у тебя был слишком строгий вид для беспредметного спора о романтике.

— Может быть, этот спор поможет мне подойти к непосредственному делу, — буркнул Вадим.

— Ага, я угадал! Что ж, подождем, не спешу. А на твой вопрос отвечаю: время романтики прошло…

— Ты не прав. Уж кто-кто, а мы по самой своей профессии предназначены для романтики.

— Я люблю смотреть на вещи реально, — сказал Ганецкий. — Мы целиком и полностью вступили в мир грубых материалистических отношений.

Они подошли

к закрытой на зиму пристани речных катеров. Туман понемногу расходился. Яснее обрисовывались контуры Исаакиевского собора, зданий бывших сената и синода и памятника Петру.

— Ты начисто отметаешь романтику?

— Лично для себя — да.

— Скучно.

— Романтика, очевидно, до поры до времени сохранится, — немного подумав, заметил Ганецкий, — сохранится для людей экзальтированных… непрактичных… К ним я не принадлежу.

— Разъясни свою мысль.

— Видишь ли, романтика, если ее прямолинейно понимать, может даже повредить общему делу.

— А романтика подвига?

— Ну и что же?.. — Борис не спеша вытащил пачку папирос, закурил. — Подвиг является завершающим моментом целого комплекса материалистических предпосылок…

— Точнее?

— Чтобы совершить подвиг, надо — имея в виду, например, мою узкую специальность корабельного артиллериста — учиться морскому делу и машинной войне. Учиться нудно, утомительно, до головной боли. Надо знать автоматику, систему управления артиллерийским огнем, точно рассчитывать, безусловно доверять скучным и умным неодушевленным приборам, а не собственной романтической интуиции. Надо доверять своему подчиненному, матросу-комендору, фигуре совсем не романтической, иногда травящей на эти точные приборы съеденным флотским борщом и пловом.

Вадим нащупал письмо Галочки в кармане шинели. Может быть, сразу, в упор предъявить ему обвинение? Судя по всему, не стоило заводить этот разговор «на раскачку».

— Милый мой романтик! — невозмутимо продолжал Борис. — Ты не бывал в штормягу в орудийной башне, в стальной клетке, куда запрятаны десятки людей. Добрая половина этих стриженых отроков впервые испытывает качку… И не в том еще дело… Я разовью свою мысль, если ты разрешишь.

— Пожалуйста.

Ганецкий спохватился и подозрительно спросил:

— Все же скажи без обиняков, зачем ты меня позвал?

— Ладно, — Вадим замялся, — развивай свою мысль дальше. Просвещай мою серость…

Ганецкий прищурился, издали вглядываясь в большие гранитные вазы на набережной.

— Вот эти штуки, установленные у невских парапетов, — романтика?

— Не знаю.

— Подумай.

— Романтика труда.

— Нет! — Ганецкий отрицательно покачал головой. — Эти вазы делали по принуждению. Делали их сермяжные, голодные, обозленные люди. Детишки цеплялись за них, просили ржанухи, а они, прихватив желтыми зубами клок бороды, кромсали твердую породу.

— И что же?

— Так и в нашем деле, Вадим. Романтика подчинена повседневной, уныло расписанной уставами работе на борту энского военного корабля. Надо учить людей, проверять их знания, готовить подчиненных к несению корабельных нарядов, проверять технические средства,

оружие, противогазы, химкостюмы, изучать биографии, следить за тем, как выглажены штаны и воротнички, интересоваться личными настроениями и содержанием ежедневной травли на полубаке, писать бумажки в корабельную канцелярию… И чего только еще не делать! А ты — подвиг! Подвиг, брат, это стихийный всплеск души.

— Эх… Не понимаешь ты многого… — с досадой возразил Вадим, все же заинтересованный развитием мысли Ганецкого.

— Все отлично понимаю. У нас должна быть не стихия, а спокойное и ровное движение жизни, изученное и расписанное уставами, наставлениями, инструкциями. Военные законы писали люди точные, далеко не романтичные, рассчитавшие все, вплоть до техники отдания воинской чести. Доверь-ка писать уставы романтикам! Анархия начнется.

— Мне кажется, мы говорим об одном, но на разных языках.

— Не думаю. Просто не все еще дошло до тебя. Виновен не ты, а недостаток воспитания. Для всех нас, а для тебя в первую очередь тренировка мозга необходима наряду с тренировкой мышц.

Что, кроме досады, могут вызвать слова, процеженные сквозь зубы, и высокомерный, крайне неприятный тон, который иногда появлялся у Бориса и всегда раздражал его товарищей.

Можно вспомнить жизненную его философию: «Многие люди независимо от своей воли заблуждаются, поэтому я стараюсь уйти из стада и встать на верный путь». У него сложился свой моральный кодекс. Добиться легкой связи с женщиной он считал молодечеством, утверждением престижа мужчины. Прежде чем выбрать, надо узнать. Несчастливые браки — от невежества и ограниченности. Не спеши, оцени, взвесь, подумай! Не женись по первому зову неизвестно на ком, чтобы после, приобретя вкус и опыт, не пришлось тебе заниматься интрижками либо уродовать жизнь и себе, и своей избраннице. Вадим однажды видел с Борисом Ирину. «Эта женщина — самая крупная моя победа! Успех одержал мой интеллект».

Пока женщины занимали Бориса больше всего. Он умел ухаживать и раболепствовать, «сгорать от любви», а после тиранить. И при всем этом в нем мог уживаться товарищ, зачастую бескорыстный и отзывчивый, способный, не раздумывая и не заботясь о выгодах, прийти на помощь не только другу, но и малоизвестному человеку. Как найти верный путь к сердцу такого индивидуума, как оправдать надежды безумно встревоженной Галочки и помочь Катюше? Припоминалась строчка письма:

«Удивительно. Она его любит, любит…»

Вадим собирался с силами. Трудно решалась эта нелегкая задача.

— Вадик, ты что-то слишком подозрительно помалкиваешь. Ненавижу хлюпиков выковки восемнадцатого века! — подшучивал Борис, попыхивая уже второй папироской. — Обожаю наш град в слякотную погоду. Народец шлепает по мокрому асфальту и торопится, ни на что не глядя. Спешат, чтобы скорее уйти от ампирных растреллиевских улиц к своему кривоногому столику с чаем, хлебом и масленкой. Легендарный памятник Петру покрыт потеками, бронза зеленеет. На Исаакии гнездятся вороны и даже не подозревают, какую ценность они марают своим пометом…