Майор Ватрен

Лану Арман

— Какая хорошая погода, — сказал Эберлэн. — «Последняя дверь выходила на равнину».

Франсуа промолчал.

— Это из Андре Жида, — упрямо продолжал артиллерист. — Единственный из современных писателей, которого я воспринимаю. Потому что он любит свободу.

— Зачем тебе нужны кусачки? — спросил Франсуа, мало расположенный к литературному спору с этим субъектом.

— Нужны.

— Начали уже?

— Нет.

— Так зачем же?

— Они мне нужны для другого. Тебе это мешает?

— Я просто не люблю, когда из барака уносят инструмент неизвестно куда, — вот и все.

— Нет, дело все-таки в другом — это тебе мешает.

— Работа не началась?

— Нет. Все зависит от тебя. Давай

постоим здесь.

В этом месте лес мысом заходил в пределы лагеря, ели росли у самой ограды. Бриз, предвестник весны, дувший из Румынии и Болгарии, веял между стволами деревьев. Бараки стояли здесь в самом лесу. При некотором воображении можно было представить, что ты на даче. Прямо перед ними, по ту сторону колючей проволоки, расстилалась бескрайняя равнина Северной Германии. Ничто не оживляло ее, кроме приземистой фермы у пруда, возле которого хлопотала крестьянка в красной юбке, да линии железной дороги, по которой их доставили сюда; вдали виднелись две колокольни — и все.

Это был скорее польский, нежели немецкий пейзаж. К северу темнела полоса леса с белыми пятнами берез на фоне ельника. Сюда, в лес, заключенных посылали за дровами, а за ним простиралась Балтика.

Порой можно было угадать близость моря. С северным ветром прилетали чайки и доносился запах морских водорослей. Тогда Франсуа дышал полной грудью и чувствовал себя гораздо более несчастным. Его томила жестокая тоска по морю. Никогда не видел он такой бескрайней равнины и такого широкого, изменчивого, щедрого неба, как здесь, в Померании.

Сегодня на небе громоздились и росли гигантские движущиеся здания, созданные из облаков, огромные плывущие города и над ними вдали причудливые висячие сады, золоченые купола, Вавилон с минаретами — целый восточный город, словно чудесные росписи Веронезе, освещенные лучами заходящего солнца.

Субейрак, не двигаясь, смотрел на Темпельгоф. Он чувствовал нетерпение своего спутника, но не хотел заговорить первым.

Расположенный на небольшом пригорке между лесом и покрытыми вереском дюнами с одной стороны и ржаным полем с другой, опоясанный высокой оградой из колючей проволоки, Темпельгоф представлял собой почти правильную геометрическую фигуру: два неравных полукруга, соединенные между собой по линии диаметра. В центре, среди грубо сколоченных бараков, возвышалось большое, тщательно отделанное деревянное строение с широкими окнами. Это был лагерный театр, построенный не для военнопленных, а для «гитлеровской молодежи».

В этом здании Франсуа собирался вскоре поставить «Комическую историю». Превосходная сцена использовалась для работы драматических коллективов, а когда не было представлений, в театральном зале собирались пленные офицеры, чтобы почитать, поработать или выпить кружку-другую густого, темного, но некрепкого пива.

Косые солнечные лучи освещали алый флаг с черной свастикой на белом круге. К этому зданию примыкали дома Lagerfuhrung [35] ; полицейский пост, господствовавший над единственной дорогой, которая вела на станцию, почта, амбулатория, ремонтные мастерские, склады. Все это вместе, покрытое инеем, представляло красивую и ясную картину; сверкающая белизна льда придавала ей сходство с фламандскими примитивами.

35

Управление лагерем (нем.).

— Нет, еще не начинали! — продолжил разговор образцовый беглец. — Знаешь, почему?

— Догадываюсь, — сказал Субейрак. — Но я тут ничего не могу поделать.

— Послушай, нет, ты послушай. Вот что было сказано сегодня в докладе, как раз перед тем, как ты вошел. Я запомнил текст: «Франция больше

не воюет с Германией. Следовательно, побеги бесполезны. Разве только из-за эгоистического желания свободы, — да, да, именно так и было сказано — „эгоистическое желание“, — разве можно только из-за этого подвергать риску наказания остающихся товарищей, в частности тех, кто не в силах бежать из-за своего возраста или по состоянию здоровья». А? Каково?

— Кто это сочинил?

— Полковник, комендант лагеря. Не бош — француз. Староста. Маршандье, зуав! Какая нелепость, Субейрак! В таком случае я — эгоист! Значит надо отнять возможность бежать у всякого, кто хотел бы удрать к черту из этого лагеря только потому, что это может повредить всей богадельне престарелых капитанов. Он просто спятил, твой друг полковник!

— Я думаю, Эберлэн, ты этого никогда не поймешь… Есть вещи, которые он должен говорить, потому что немцы от него требуют. Это входит в его обязанности. Ведь кто-нибудь должен это делать!

— Никто его не заставляет — он может откланяться, и всё.

— Может. И тогда не будет лекций. Не будет театра. Не будет дополнительного питания. Не будет лавки. Не будет прогулок вне лагеря. Переписка будет сведена к установленному минимуму, пойдут обыски, придирки…

— По-моему, так лучше.

Его рот искривился: образцовый беглец был непримирим. С Эберлэном приходилось обращаться по-особому. Уж если он начинал выходить из себя — лучше всего было дать ему успокоиться.

Франсуа посмотрел в сторону барака, где читались лекции на любые темы — от бухгалтерии до разбора «Могилы Эдгара По», служились мессы и проводились собрания фольклористов или кружка католического действия, в котором мужчины, лишенные женщин, серьезно обсуждали вопрос: «В какой мере мужья выполняют свои обязанности по отношению к женам». В данный момент Альгрэн рассказывал там о печальной участи потомков Магомета и о том, как произносится по-немецки слово «Пуатье».

Южный ветер пригибал к земле и нес в их сторону дым, поднимавшийся из труб. Скоро начнется оттепель.

— Послушай, — сказал наконец Субейрак, — я понимаю, к чему ты клонишь. В сущности, вы бросили это дело только потому, что если вести подкоп из вашего двенадцатого барака, то он будет слишком длинным.

— Ну да. Мы пробовали, это ужасно. Сплошной песок, приходится крепить лесом, особенно если копать весной… Вечно будет не хватать досок. Поэтому приходится вернуться к первому варианту — бежать из… из твоего барака. Постой, постой, послушай меня. Самое разумное, чтобы подкоп шел из того барака, где театр. Из семнадцатого. У нас три возможности. Из комнаты вестовых практически неосуществимо и слишком рискованно. Немцы подсаживают шпиков к солдатам. «Штубе» для репетиций имеет свои преимущества и свои неудобства. Твоя «штубе» — одни преимущества. Сто восемьдесят метров вместо двухсот. Гораздо удобнее в отношении люка, в отношении электричества, вентиляции, выноса земли. Наконец — почва. Нет, самое лучшее — это твоя «штубе». Потому что это самый короткий путь. Потому что время не терпит. Потому что вы свободны. Потому что у вас все под рукой. Потому что у вас в бараке не торчат постоянно сорок восемь ребят — музыкантов, хористов или тулузских певцов, которые все время смотрят, как ты перетаскиваешь землю в консервных банках. Разумеется, ты уходишь с нами.

— Я недостаточно знаю немецкий.

— Немецкого многие не знают. Уйдет столько народу, сколько удастся вывести.

— Чтобы легче было нас переловить?

— Чтобы было больше шансов на успех. Работы ведь много. Нас сто шестьдесят человек.

— Это совершенное безумие. За двадцать два месяца никому еще не удалось бежать через подкоп.

— Потому что были стукачи, и все проваливалось.

— Вот видишь.

— Дело в том, что слишком много людей знало. Подумай, Субейрак.