Майор 'Вихрь'

Семенов Юлиан

_Кальтенбруннер_. Фюрер, я не готов к ответу.

_Гиммлер_. Нам потребуется день-два на подсчеты и консультации с ведущими специалистами.

_Йодль_. Фюрер, на проведение этих акций в Кракове, Праге, Братиславе нам необходимо столько тола, сколько выработает вся химическая промышленность рейха в этом году.

_Гитлер_. Браво! Это восхитительно, Гиммлер, вы не находите?!

_Йодль_. Но при условии, что ни один снаряд не упадет на головы наших врагов.

_Гитлер_. Я аплодирую, Гиммлер! Я в восторге от вашей программы. Наивность в политике

граничит с предательством национальных интересов! Почему я должен продумывать детали за вас?! Почему я должен ломать голову над вашими бредовыми планами?! Есть предел всему! Я заявляю с полной ответственностью, что в грядущем уголовном положении рейха я введу статью, которая будет карать наивность превентивным заключением в концлагерь.

(Фюрера приглашают к прямому проводу с фельдмаршалом Кейтелем, и он уходит из кабинета.)

_Кальтенбруннер_. Йодль, был ли смысл говорить здесь о ваших подсчетах?

_Гиммлер_. Йодль поступил правильно, а вот вы ставите меня в нелепое положение. Самолюбие - как нижнее белье: его надо иметь, но не обязательно показывать.

(Гиммлер уходит следом за фюрером.)

_Кальтенбруннер_. Простите, Йодль, но нервы у всех на пределе.

_Йодль_. Э, пустое...

_Кальтенбруннер_. Слушайте, а если я достану тол?

_Йодль_. Вы верите в чудеса?

_Кальтенбруннер_. Теперь у нас все верят в чудеса.

_Йодль_. Меня все-таки исключите из списка.

_Кальтенбруннер_. Напрасно. Я помню, когда мы в Вене в тридцать четвертом году объявили голодовку в тюрьме, я на седьмой день явственно увидел чудо: на край моей койки сел пес. В зубах у него был кусок хлеба. Он отдал мне хлеб, и я съел его. А вскоре все кончилось, ворота тюрьмы распахнули солдаты, и меня на носилках вынесли из камеры, и люди бросали мне розы.

_Йодль_. Когда в чудеса начинают верить солдаты, тогда кампанию следует считать проигранной.

(Входят фюрер и Гиммлер.)

_Гитлер_. Я всегда считал ум Гиммлера наиболее рациональным и точным из всех великих умов, которыми провидение окружило меня!

_Гиммлер_. Кальтенбруннер, каковы запасы нашего долларового фонда?

_Кальтенбруннер_. Реального или тех бумаг, которые мы печатаем у себя?

_Гитлер_. Меня интересуют те доллары, которые вы печатаете у себя.

_Кальтенбруннер_. Долларовые запасы весьма невелики. У меня много фунтов стерлингов, опробированных нашими людьми в Лондонском банке.

_Гитлер_. Вы сможете на эти фунты закупить мне тол?

_Кальтенбруннер_. В Аргентине или Бразилии?

_Гитлер_. Это меня не волнует! Хоть у евреев в Америке!

_Кальтенбруннер_. Боюсь, что с американскими евреями будет нелегко договориться.

_Гитлер_. Я всегда верю людям, лишенным юмора!

_Кальтенбруннер_. Видимо, есть только один шанс: через Испанию или Португалию прощупать южноамериканские республики.

_Гиммлер_. Мы сможем доставить тол в Болгарию? Под их флагами?

_Кальтенбруннер_. Рейхсфюрер, вы подняли меня на смех, когда я говорил о Словакии и о договоре, существующем между

нами. Я позволю себе высказать более серьезное опасение: Южная Америка - это не Словакия. Если там обнаружат мои фунты стерлингов, если разразится скандал, мы потеряем опорные базы друзей национал-социализма.

_Гиммлер_. У нас есть Геббельс. Он докажет как дважды два, что все это интриги экспансионистской Америки и Англии, которые мешают нам торговать. Пусть это вас меньше всего тревожит. Пусть ваши люди договорятся с торговцами Аргентины или Чили...

ЗВЕНО ЦЕПИ

Генерал Нойбут в личной жизни был человеком аскетичным. И это не был показной, истеричный аскетизм фюрера. Кадровый военный, человек в глубине души серьезно верующий, он хотел делить со своими солдатами хотя бы часть тех тягот, которые несла с собой война. Поэтому, приезжая в Краков, генерал останавливался не в специально содержавшемся правительственном особняке, а в офицерской гостинице, которая стояла на берегу реки, почти прямо против входа в старый замок польских королей.

Нойбут обычно занимал номер на третьем этаже. Дежурный адъютант генерала майор фон Штромберг перед приездом Нойбута приказал вынести из комнат мебель черного дерева, заранее завезенную сюда подхалимами из службы тыла.

– Генерал не станет жить в этой роскоши, - сказал майор, - этот стиль более соответствует вкусу состарившейся звезды из варьете, нежели солдата. В гостиной оставьте письменный стол. Кресло 'заберите, генерал не любит мягкой мебели. Только этот высокий стул. Тумбочку для телефонов отнесите к окнам. Генерал разговаривает по телефону стоя. Корзину для бумаг - под стол. Из спальни - все вон! Стенные шкафы достаточно глубоки? Хорошо. Сюда, в нишу, поставьте металлическую кровать с пружинным матрацем. Пуховые перины - вон. Генерал укрывается суконным одеялом.

Фон Штромберг сел на подоконник и стал наблюдать, как офицер из охраны СС, дежурный по этажу инвалид-фельдфебель и горничная пани Зося - старуха в белом хрустящем фартуке и белой наколке на белых, даже чуть с синевой, седых волосах, расставляли заново всю мебель.

"Старуха была ничего, - думал фон Штромберг, глядя на пани Зосю, - она даже сейчас грациозна".

– Господину генералу будет неудобно спать, - сказала пани Зося, - если мы поставим кровать в нишу, свет будет падать ему в глаза.

– Вы занятно говорите по-немецки. Спасибо за совет. Женщина остается женщиной. Кровать поставьте к стене. Нет, нет, сюда - чуть подальше от шкафа. И пожалуйста, ни в коем случае не наливайте в графин кипяченой воды. Только сырую, только сырую.

Нойбут прилетел вечером, когда стемнело. Он вошел в номер, долго стоял возле большого окна, любуясь громадой Вавеля, четко вписанного в серую пустоту неба, потом опустил светомаскировку, включил свет в большой, яркой люстре и сел к столу. Мельком оглядев убранство комнаты, он благодарно кивнул фон Штромбергу. Тот, словно дожидаясь этого момента, положил на стол серую папку из толстой свиной кожи: последняя почта и документы на подпись.