Майя и другие

Шубина Елена

Он замечательно рассказывал, как Мэрилин вытащила его из лап маккартистов в 1955 году! Она инкогнито приехала с ним в Вашингтон, где он должен был предстать перед комиссией по расследованию антиамериканской деятельности, и спряталась у его адвоката. Пресса прознала о прибытии в город Блондинки, и журналисты караулили ее у дома. Она не спеша (ей понадобилось на это три часа, я знаю, сама видела) преобразилась в Мэрилин и наконец предстала перед тремя сотнями акул пера, жеманничая и шелестя, как того требовала ее легенда.

Жеманничая и шелестя перед черным входом на одной из вашингтонских улиц, она поинтересовалась,

какое они, собственно, имеют право требовать объяснений по поводу ее любви к человеку, которого она любит. Раз она его любит, то это значит, что он достоин уважения, что он добрый и честный человек, и соответственно почему и во имя чего он должен предстать как какой-нибудь преступник перед трибуналом фашиствующих паяцев?

В эту минуту она бросила все на чашу весов. Тут было два варианта – ее могли просто уничтожить либо реабилитировать в глазах общественного мнения Миллера, – его, как и многих других, лишили паспорта, а его пьесы больше не ставились и не публиковались.

Я рассказываю эту историю со слов Миллера. Спиро Скурас после скандала в Вашингтоне выставил свои условия Блондинке, поскольку она посмела выйти из своей роли ценного товара, произведенного при помощи дорогостоящей рекламы. Если она и дальше намеревается официально любить Миллера, та же дорогостоящая реклама будет обращена на уничтожение всего того, что ей удалось создать.

И тогда Мэрилин ответила бывшему греческому пастуху: “Уничтожьте меня, и мы отправимся в Данию”.

Под Данией подразумевался, видимо, не только Эльсинор, но и Король, вышедший на улицу с желтой звездой. Бывший пастух запомнил ответ Блондинки. Не знаю, может, он навел справки, во всяком случае, он решил по-прежнему делать ставку на Мэрилин. Таким образом, Артур Миллер вновь получил паспорт и право печататься. Да еще с шиком, то есть никого не сдав.

* * * * *

Мэрилин донимала меня рассказами о том, какое она испытывала счастье и вдохновение, когда ее фотографировал Аведон. Серия снимков, на которых она представала в образе величайших кинозвезд тридцатых годов, вышла на самом деле замечательная. По ее словам, единственные радости ее актерской жизни были связаны с перевоплощениями в Марлен, Гарбо и Харлоу. Она говорила о той фотосессии, как другие актеры обычно говорят о съемках.

Других счастливых воспоминаний, связанных с ее профессиональной жизнью, у нее попросту не было. Я не услышала ни историй о дружеских шутках, вечеринках, розыгрышах, о жарких объятиях и звучных поцелуях с партнером после удачных сцен, – все это было не про нее. Я в себя не могла прийти от удивления.

Она и меня заставляла рассказывать истории, ничуть не более оригинальные, смешные и удивительные, чем все на свете актерские истории. Но главным во всех них была восхитительная дружба, сродни детской и школьной.

Возможно, снимаясь с Мотаном, она впервые в жизни узнала, что такое дружба, и это объясняет многое из того, что произошло позже.

Кроме того, она просила меня рассказывать истории вообще. И я пересказывала ей “Дикарку” и “Горностая”, и судьбы других героинь Ануя, для которых, на мой взгляд, она была создана, и с каждым прожитым вместе днем я в этом убеждалась. В ней самой чувствовались их страхи и горечь.

Как-то вечером я пересказала ей “Загнанных

лошадей пристреливают”, посоветовав как можно быстрее заполучить права на книгу, которую я лично знала наизусть, поскольку в 1946-м, будучи беременной Катрин, играла этот текст в радиопостановке.

В тот вечер, слушая меня, пока Монтан мучился в соседней комнате, заучивая свой текст, она приготовила нам ужин, в первый и последний раз.

Миллер, оставив Мэрилин на нас, улетел в Ирландию к Джону Хьюстону обсуждать “Неприкаянных”. Уже было поздно. Поздно для Голливуда. Слишком поздно для нее, поскольку ей надо было встать в пять утра. Около одиннадцати в гостиную просунул голову Ив и объявил, что собирается спать. Я закончила свой рассказ и посоветовала ей тоже отправляться в постель. Мне казалось, что я сижу с ребенком, который оттягивает как может ту минуту, когда надо будет погасить свет. В конце концов она послушалась и ушла к себе.

На следующее утро, около десяти часов, Монтан позвонил мне со студии. Мэрилин не приехала, машина ждала ее с половины шестого, как и каждое утро, в переулке, у “кухонной” лестницы. Шофер поднялся, постучал в кухонную дверь. Потом обошел домик и постучался в квартиру. Потом вышел в сад, поскольку оттуда можно было заглянуть в окна. И, наконец, вернулся на студию Fox.

Часам к восьми люди со студии начали названивать в “Беверли-Хиллз”. Телефонистка никак не могла добиться ответа от бунгало № 21. Было уже десять утра. Fox предпринял попыток двадцать, не меньше, – но безуспешно. Тогда Fox испугался. Испугалась вся съемочная группа.

Я постучалась к соседке. Сначала стучала, потом колотила в дверь, на манер полицейских и пожарных. Потом позвала ее, потом зашла со стороны кухни, и поскольку она не подавала никаких признаков жизни, испугалась наконец и я.

Моя подруга телефонистка успокоила меня: бунгало № 21 не отвечало на звонки, зато бунгало № 20 попросило соединения. Я позвонила Монтану на студию.

Через три четверти часа он вернулся домой. Если Мэрилин не объявится, рабочий день пропадет. Ему сообщат, если будут какие-то новости, но вообще-то, будучи на месте, он их узнает первым.

Тогда, спросив на всякий случай несколько нужных английских слов, Монтан сочинил небольшую записку: “Устраивай что хочешь Спиро Скуросу, Fox, а также всем продюсерам этого города, если ты на них злишься. Но когда ты допоздна слушаешь истории моей жены вместо того, чтобы отправиться спать, заранее решив не вставать утром и не ехать на студию, будь добра, предупреди хотя бы меня! И не заставляй меня работать над сценой, в которой ты даже не собираешься сниматься на следующий день. Я не злодей, я твой товарищ, и девичьи капризы меня никогда не умиляли. Пока”.

Мы бесшумно открыли входную дверь и, ступая босиком по толстому ковру, просунули бумажку под дверь напротив, но не целиком, а так, чтобы ее половинка осталась снаружи. Свою дверь мы оставили открытой. И молча засели в засаде. Как в вестернах и детективах. Прошло совсем немного времени, и наше послание тихо проскользнуло под дверь бунгало № 21. Оно уползало как в замедленной съемке, миллиметр за миллиметром, словно невидимый адресат осторожничал, под стать перевозчикам нитроглицерина из “Платы за страх”.